Техника - молодёжи 1999-08, страница 51

страницы и все больше терял ощущение реальности происходящего... Особенно запомнились три сюжета: дядя Трифон и его первая жена Пелагея на фоне Храма Христа Спасителя (1957 год!); веселая компания студентов у подножия бронзового Пушкина на Тверском бульваре, и наконец отдельно снятая Спасская башня с арабскими цифрами по кругу циферблата. От этих арабских цифр на кремлевских курантах мне сделалось как-то особенно грустно, и я передумал куда-либо ехать. Зачем? Все равно это будет не моя Москва. Зато Мышуйск был вполне мой, и значит, следовало жить в Мышуйске.

А еще через год выяснилось, что я не один такой ненормальный. И поведал мне об этом ни кто иной, как мой сын Петька.

— Знаешь, пап, нам сегодня учитель биологии рассказывал, что бывает такая болезнь. Когда человеку кажется, будто он родился не здесь, жил в каком-то другом месте, и вообще, будто он — это не он. Учитель даже сказал, что в нашем городе живет такой человек.

— Учитель ваш, это Твердомясов, что ли? — осведомился я недружелюбно.

— Да, — сказал Петька, — Афанасий Данилович. Но ты не обижайся пап, он не тебя имел ввиду. Про твои странности вообще никто не знает. А мне уже после мальчишки объяснили, что он, оказывается, про Пустыша говорил.

— Про Пустыша? — удивился я. — Так Василий же просто алкоголик.

— Нет, — протянул Петька со знанием дела, — это он потом алкоголиком стал. А сначала сошел с ума.

— Но меня-то ты сумасшедшим не считаешь? — поинтересовался я настороженно.

— Да ты что, пап?! — вытаращился Петька.

На том разговор и окончился, но я не забыл про Пустыша и, выбрав время, однажды посетил его.

Василий жил в маленькой сторожке на заброшенной пасеке. Раньше, когда здесь вовсю гудели пчелы и живы были разводившие их хозяева, рядом стоял большой дом, но потом родственники погибших свезли добротный сруб в деревню — то ли на стройматериалы, то ли даже в целом виде поставили — изба-то была еще ого-го! А супружеская пара, одинокие старички Болдыревы. Илья Дормидонтович и Лизавета Максимовна, только считались погибшими — на самом деле они просто исчезли. Ушли, говорят, однажды в лес и пропали. А были оба с рождения деревенскими, лес знали лучше, чем город. Например, в Антипову зыбучую топь никогда бы не сунулись, да и ядовитые качанные лопухи со съедобной дикой

капустой нипочем бы не спутали. Что могло случиться с Болдыревыми? Весь город недоумевал. Однако в Мышуйске всегда так — поговорили, поговорили о загадочной истории, да и выкинули из головы. Только Василий не забыл, он-то Дорми-донтыча, что называется, с пеленок помнил, вот и поселился в сторожке пасечника, когда жена Пустыша, не в силах больше терпеть его пьянства, выгнала мужа из дома.

Я не был близко знаком с Василием, так, виделись раза три на городском базаре, когда он, еще не окончательно спившись, торговал медом — пасеку-то восстановил худо-бедно. Потом, рассказывают, начал самогонкой медовой промышлять, а затем и вовсе перестал появляться в городе. Чисто внешне я хорошо помнил Пустыша, он был похож на вяленого снетка — такой же маленький, тощий, почти невесомый, а лицо темное от солнца и в несметных морщинах, словно сушеная груша. Лет пятьдесят ему было, не больше, а выглядел уж давно на семьдесят — допился, понятное дело. Вот почему теперь я удивился не на шутку. Василий необычайно окреп и похорошел. Пить, что ли, бросил или какой-нибудь йогой занялся? Ведь одним свежим воздухом и трудотерапией здоровье так не поправишь.

— Отлично выглядишь, Василий! — приветствовал я его.

Он в ответ хитро улыбнулся.

— Садись, мил человек, медовушки моей хлебни, да рассказывай, с чем пришел.

Медовухи хлебнуть пришлось — иначе какой разговор с Василием! — но пойло оказалось добрейшее, по классическому рецепту сваренное, и подействовало на меня исключительно благоприятно. Я сразу разоткровенничался, обо всех сомнениях своих поведал, про лыжню, приведшую меня в город, рассказал, о старике Трифоне вспомнил, на учителя Твердо-мясова пожаловался и ждал, конечно, ответных признаний. Однако Пустыш все так же молча потягивал свою медовушку и все так же хитро улыбался.

— Ты сам-то откуда будешь? — спросил я напрямую.

— Сам-то я из Железногорска, под Курском это. Сюда в командировку прислали.

— Давно?

— Очень давно.

— А на чем приехал-то? — попытался я зайти с другого конца.

— Вестимо на чем — на лошадях, — проговорил он, неторопливо раскуривая трубку и щурясь от дыма.

— Дурацкая шутка. А я ведь серьезно спрашивал.

— А я серьезно отвечал.

Вот и весь разговор. Верить — не верить? Выпить еще по кружке? Или просто встать и уйти?

Пока я размышлял над вариантами, Пустыш неожиданно достал из-под подушки потрепанную общую тетрадь и протянул мне со словами:

— На вот, почитай. Это здесь, в доме лежала. Дормидонтыч оставил прежде, чем совсем уйти.

Передо мной был дневник исчезнувшего без следа пасечника Болдырева, написанный в те самые последние дни. Даты на всех листочках проставил он скрупулезно, но сам текст высокой художественностью не блистал, да и с элементарной грамматикой не дружил. Первая запись начиналась, например, так: «Давеча, ну тойсть намедни был я пришедши в лес и оченна подивилси, что грибов мало. А потом глежу место совсем него заплутали мы значить со старухою...».

В общем, историю Болдыревых позволю я себе пересказать своими словами.

В тот день они действительно заблудились в лесу. Случай редкий, но в нашей полутайге бывает с кем угодно. Короче, намаявшись по буеракам, вышли дед с бабкой на незнакомую полянку, приятную глазу, да и решили отдохнуть. Присели, глянули окрест и заприметили сразу усыпанный крупными алыми ягодами куст. С виду, как вишня, да ведь куст, а не дерево, листья больше на жасмин смахивают, а кожица у самого плода нежная, чуть матовая — вблизи не столько на вишню, сколько на один шарик гигантской малины походит. В полутайге чего не встретишь! Ну, Дормидонтыч привычным жестом ягодку из грозди выцепил, в пальцах размял — сочная! И пахнет приятно. А пить хотелось — ну сил нет никаких, и от ручья как назло далеко ушли. Не долгими были сомнения.

И ягоды оказались наивкуснейшими — отрава такой не бывает. Так что поели оба, а то, что набрали в туесок, Лизавета по дороге докушала. Бодрость в обоих проснулась небывалая, и путь домой нашли они легко и быстро. Впрочем, Болдыревы не

Т Е X Н И К А-МО Л О ДЕЖИ

8 '9 9