Вокруг света 1970-06, страница 30

молеты поливают огнем любой предмет, передвигающийся по дороге.

Эту дорогу, что ведет к реке, мы быстро признали. Раньше мы уже ездили по ней, пробираясь к мосту Алленби. Да и трудно спутать ее: дорога спиралью взбирается в горы, а потом стремительно кидается вниз, ниже уровня моря, и тут уж ты наверняка почувствуешь, как моментально закладывает уши, и надолго запомнишь ее. Впрочем, нашим провожатым мы, естественно, не сказали, что дорога нам знакома, их молчание было красноречиво — оно требовало молчания взаимного. Чтобы обмануть самолеты врага, Абу Джордж погасил фары, а чтобы услышать вовремя врага, Абу Абед высунулся из окна. Лишь когда внизу в долине показалось озеро света, а за этим озером и другие более далекие зарева, оба наших провожатых, позабыв о всякой осторожности, закричали: «Иерихон! Иерихон! Иерусалим!» И Абу Джордж тихо, как плачут мужчины, произнес: «Я даже чувствую, как пахнет в Иерусалиме жасмин». Мы были уже у Эль-Шуна, последней деревни у моста Алленби, вконец разрушенного ракетами и минометами, и свернули налево — на дорогу, которая ведет к Иордану. Запах жасмина и в самом деле чувствовался, да и огни Иерихона казались совсем уже близкими, готова поспорить, что в бинокль можно было вполне разглядеть израильских солдат. Стали чаще и контрольные посты: каждые два-три километра нас останавливал голубой луч света, затем появлялось пять или шесть фигур с лицами, тщательно скрытыми куфией. Наставив на нас автоматы, они требовали документы. Проверив их, произносили: «Оуйа!» — «Осторожнее!» И, не зажигая фар, мы следовали дальше, подпрыгивая на колдобинах и всех камнях, которые только лежали на этой дороге. Хотя, быть может, это уже была и не дорога, а просто поле; и Абу Абед бормотал: «Завтра же мы должны уехать, понятно? Здесь, как видите, не очень-то безопасно».

Вдруг машина повернула, и огни Иерихона пропали, на небе показалось поначалу небольшое облако, предвещавшее скорый дождь, и запах жасми

на исчез. Мне показалось, что мы уже не ехали по берегу реки, что скорей всего мы приблизились к Мертвому морю. Вдали показалась неясной тенью гряда деревьев. Мгновенно, будто привидения, из пустоты появились две фигуры фидаинов, приказавших нам вылезти из машины и следовать за ними пешком — они нам покажут куда. Свет был неверным, и, может, поэтому мне почудилось, что оба фидаина были совсем молоды. Вот это и есть, подумалось мне, те самые люди, которые почти каждую ночь красят лицо черной краской или просто угольной пылью, те самые, что вскидывают на себя оружие и взрывчатку, те самые, что отправляются навстречу минным полям и готовым ко всему пулеметам. Они и есть те самые люди, что я видела несколько часов назад в госпитале,— один без ступни, другой без руки, третий без пальцев на руке, четвертый слепой. Если ты задавала им вопрос, они отвечали тебе спокойно, рассудительно: «Может, я еще буду видеть, тогда я смогу вернуться на базу». Или: «Может, мне сделают искусственную ногу, и я еще вернусь на фронт, к ребятам». Тогда, в госпитале, я чувствовала к этим парням настоящее сострадание и нежность, я не пыталась прятать от себя самой эту нежность, я спросила лишь себя, что заставляет человека идти на все это. Что делает людей фидаинами?

«МЕНЯ ТОЖЕ РАСПЯЛИ»

Три дня назад я уже задавала такой вопрос. Это было в тренировочном лагере, расположенном на склонах холмов Аммана, — там как раз происходили маневры, и мне разрешили на них присутствовать. Маневрами руководил офицер, который пересекал границу «по крайней мере четыре раза в месяц», нередко он бывал в Иерусалиме. Его звали Якуб, и он уже издали поражал своим сходством с Иисусом лицом морщинистым и страдальческим, своей рыжей бородой, рыжей шевелюрой. Я не преминула ему это заметить, на что он ответил: «Я тоже Иисус Христос. Меня тоже распяли на

кресте, только я сошел с него и научился пользоваться ружьем, гранатами, минометом — научился убивать». Я спросила, как же может Иисус Христос, сошедший с креста, убивать людей, и он мне рассказал:

«Мы были крестьянами, простыми крестьянами, понимаешь, у нас было немного земли на склоне горы Хеврон. Мой отец получил ее в наследство от своего отца, а тот от своего, и так далее. У нас и виноградники были, и оливковые деревья, так что было и масло, и вино, и фрукты — финики, гранаты, абрикосы. Еще мы делали сыр и пряли пряжу, потому что у нас было тридцать овец и дюжина коз, и мы чувствовали себя счастливыми. Да и почему б нам не чувствовать себя счастливыми, если у нас всего хватало, если у нас было даже три лишние комнаты на тот случай, если к нам нагрянут друзья, а в воскресенье мы всей семьей отправлялись в деревню, чтобы погулять на площади и помолиться в мечети.

Но пришел 1948-й, и все сразу кончилось. Стояло лето, кажется июнь, я это хорошо помню. Мне было тринадцать, моим братьям восемь и шесть. Прилетели самолеты и сбросили бомбы точно на деревню и на поля. Тогда многие погибли, а остальные, чтобы спастись, кинулись в горы. Прошла неделя, и те, кто уцелел, спустились с гор в деревню — думали, что страшное уже позади. Но едва все вернулись в деревню, как снова прилетели нас бомбить самолеты, подключилась и артиллерия. Потом в деревню приехали отряды коммандос, они выгнали из домов всех, кто уцелел, а сами дома взорвали со всем, что в доме оставалось. Они взрывали их по очереди, и когда очередь дошла до нашего дома, мой отец решил вынести хотя бы самые необходимые вещи, но ему не разрешили. «Убирайтесь! Живее!» — кричали они. Так мы и ушли, не взяв с собой ничего, даже пары ботинок. Там в доме остался и весь наш урожай — шестьдесят кувшинов оливкового масла, почти шестьсот литров. Моей матери не разрешили взять даже платка, закрывающего лицо, хотя они, конечно, знали, что мусульманка не может показаться на людях без платка.

на стр. 51 ^