Вокруг света 1970-10, страница 38

стаёт спрашивать себя: что самое главное в жизни? По-видимому, примитивный — если это слово вообще можно употребить — человек хорошо это знал, настолько хорошо, что ему в голову не приходило задавать себе и другим подобный вопрос. Мы же привыкли спрашивать: «Чем занимается этот человек?» Как часто мы оцениваем людей, исходя из их профессии, не придавая значения духовным и душевным качествам.

Как выглядел бушмен? Маленького роста, мужчина-ребенок. Невиданный, неповторимый. Никогда до него не было таких людей и, по-видимому, никогда не будет. В урожайный год живот у него вырастал до размеров арбуза, ягодицы служили ему как горб верблюду — он запасал там жир, который расходовал в голодное время. Считается, что эти люди населяли всю Африку. Человек этот был художником: он любил скалы, любил долбить камень и рисовать, и когда-то Африка была одной большой галереей, сверкающей в лучах солнца.

Он был желтым, а не черным, как будто в нем соединились* не только ребенок и мужчина, но и черный и белый цвет кожи. Он был охотник. Он не возделывал поля, не разводил коров, овец или коз. Он просто вверял себя природе, как рыба вверяет себя воде. И природа была добрее к нему, чем цивилизация, ибо, где бы мы, белые, ни встретили его, мы его убивали.

Это просто не укладывается в голове — убивали, не потрудившись даже узнать, что он такое. Мы знали о нем с 1652 года, и мы уничтожали его в Южной Африке, не изучив его представлений о мире, его язык, его самого. Пожалуй, никакую другую расу не отвергали и не презирали столь сильно, как эту.

Первый человек был удивительно близок к природе. Не было такого места, где бы он чувствовал себя чужим. У него не было—и нет, по моим наблюдениям, — этого ужасного ощущения отчуждения, изоляции, бессмысленности существования, которое так свойственно современному человеку на Западе. Куда бы он ни пошел, он был как у себя дома, и, более того, он чувствовал, что он свой. Мы сегодня убеждены, что у нас есть знание, мы — раса всезнаек. Но лишь немногие могут похвалиться, что они обладают тем

животворным ощущением, что они на своем месте. А этого маленького человека знали все вокруг: деревья, звери знали его, а он их, звезды знали его. Ощущение родства было столь велико, что он мог говорить о «нашем брате Грифе». Он поднимал голову к небу и обращался к бабушке — созвездию Пса, или дедушке — Сириусу. Потому что это были самые высокие титулы, которые он знал. Он не имел ни королей, ни предводителей. Он жил как равноправный член небольшой группы людей и не знал деления на нации. Самыми главными людьми для него были дедушка и бабушка.

Жизнь его была свободна от тирании цифр. Мы погружены в цифры, нас преследуют цифры, мы ведем счет жизни на цифры, называя себя при этом «обыкновенными людьми», наша жизнь складывается из статистики. Он, охотник, жил среди тридцати-со-рока соплеменников, в группе, где все отношения были предельно четки, так же как и его связи с природой.

Его дух нашел наивысшее выражение в его преданиях. Он — замечательный рассказчик. Легенда — его самая священная принадлежность. Эти люди знают нечто такое, что не дано знать нам: без легенды нет нации, культуры, цивилизации. Без легенды нет прошлого, без прошлого нет настоящего.

Все легенды бушменов полны образов, своего рода иероглифов его души.

Однажды в пустыне мне удалось наблюдать следующее. Я отошел от костра и направился к ближайшему стойбищу бушменов. На полпути я увидел в свете звезд какую-то тень. Это была женщина. Она протягивала к звездам ребенка и что-то шептала. Я спросил у переводчика: «Что это означает?» — «Эта женщина просит звезду там, на небе, взять сердце этого ребенка и дать ему взамен сердце звезды», — последовал ответ. «Почему сердце звезды?» — «Потому что звезды — великие охотники, а она хочет, чтобы из ее мальчика вырос настоящий охотник».

К ветру бушмены тоже относятся с особым чувством близости и родства. Для них ветер — это ребенок; ребенок ложится на землю — поднимается ветер; ребенок начинает баловаться — ветер разошелся не на шутку, все кругом срывается с места и летит; и бог знает что наделало бы это

дитя-ветер, если бы у него не было отца, который построил ему дом, и матери, которая его туда водворила. Другими словами, если бы на свете не было родительской власти и любви, своеволие ребенка могло бы довести его до беды. Не трудно понять, почему ветер ассоциируется с маленьким ребенком и первыми проявлениями духа. Ведь ветер — это дыхание. Бушмены говорили, что когда дыхание человека останавливается и он умирает, это дыхание уносится ветром, который затем сгоняет облака в большие тучи, из которых пойдет дождь.

У бушменов есть не только ветер, который дует, но и ветер, который вьется по земле, а затем спиралью уходит в небо, чтобы прийти снова, — символ обновления.

У этого народа есть очень интересная легенда о человеке, который однажды убил страуса. Перед своим домом он уронил перо с капелькой крови. «Ну все, — подумал бушмен, — теперь вам, страусам, пришел конец». Но вдруг налетел один из этих вихрей, унес перо высоковысоко и бросил у воды, где росли цветы и тростник. Через много дней это перышко с капелькой крови стало страусенком, который подрос и выбрался из воды на сушу. Здесь интересно то, что этот образ зарождения жизни всегда связан с водой и землей, поросшей тростни ком и цветами, и то, что хрупкое перышко с капелькой крови через спиралеобразное движение вихря и пребывание в воде снова становится жизнью.

Когда мы отправились в пустыню Калахари, мы взяли с собой бушмена, которого в Африке называют диким словом «прирученный». Это бушмен, который был пойман в детстве семьей африкандеров ¹ и не умер в неволе. Он помнил свой язык, умел делать все, что бушмены делают на свободе, но это был совсем другой человек. Он был все время печален, выглядел больным. Но когда он оказался среди своих, а мы, европейцы, не только не презирали его, а горели нетерпением услышать все, что он мог рассказать, он сразу оживился, пел, танцевал — он снова обрел себя.

'Африкандеры, буры — потомки первых европейских колонистов в Южнрй Африке, главным образом голландцев. — Прим. ред.

4*

35