Вокруг света 1971-11, страница 42

22

Метеостанция, судя по имевшейся у меня карте, стояла на левом, коренном, берегу Реки, у подножия длинного и низкого хребта.

Я все время выбирал левые протоки, чтобы как можно ближе подойти к коренному берегу. Поздно вечером я очутился в старице, видимо соединявшейся с главным руслом только в высокую воду. Течения здесь почти не было. По берегам росли чахлые лиственнички. Было очень тихо. Где-то вдалеке, справа, стоял неумолчный грохот, точно трясли огромное решето с камнями. Я все плыл и плыл по черной зеркальной воде. Лиственнички исчезли, и начался темный мокрый ольшаник, стоявший непроходимой стеной по обеим сторонам протокй. Хребет справа уже почти кончился. Я понял, что проскочил метеостанцию. И думать было нечего найти ее пешком.

Уже спустилась ночь. Но на берегу не было места, где можно поставить палатку. Был и затопленный кустарник, черный, замшелый, и неподвижная вода. С воды взлетали выводки гагар. Они долго разгонялись для взлета. Взлетев, гагары делали круг над лодкой. Я слышал свист крыльев и знаменитый гагачий вопль, от которого сходили с ума путешественники прошлого.

Солнце еще держалось на гребне хребта. Он был красный. И тут я увидел лебедя. Лебедь летел высоко над этой неизвестно куда ведущей протокой, летел медленно и как-то торжественно. Его еще доставал свет ушедшего за кустарники и тайгу солнца, и лебедь тоже был красным. Красный лебедь и красный горный хребет над черной тайгой.

С трудом я нашел выемку в кустарниковой стене, где можно было поставить палатку. Я приткнул лодку и посмотрел на часы. Получалось, что я просидел в лодке без передыха часов десять. Впервые со дня отплытия я захотел увидеть кого-нибудь из людей. Покурить, перекинуться словом.

И точно в ответ на это мое желание раздался металлический удар, видно, кто-то ударил по железной пустой бочке, потом я услышал приближенный плотным воздухом голос, ответ, и тут же затарахтел движок. В жизни я не разбирался в двигателях, но го

лос движка узнал, как голос друга. Это был двигатель для зарядки аккумуляторов, который применяется на «полярках» и метеостанциях.

Я выстрелил. В ответ также услышал выстрел.

23

Четверо мужчин стояли у берега протоки. Они были в ватных куртках и тапочках на босу ногу. Несколько серьезных псов заливались лаем.

А теперь я скажу, почему походная палатка иногда кажется более надежным убежищем, чем городской дом. Потому что в палатке ты прежде всего рассчитываешь на живую силу: свою и товарищей. Камень же городских зданий мертв, но дает иллюзию, что можно на него положиться...

Дружеские руки вытащили лодку на берег вместе с грузом. Псы кончили рычать и нерешительно замахали хвостами.

Мы прошли в бревенчатый низкий домик. Горела лампа. Дышала теплом печь, и был ритуал, с которым ты встречаешь вернувшегося товарища и с которым он встречает тебя: сухие носки, чай и так далее.

На этом, собственно, можно бы кончить рассказ о Реке и о том, почему я на ней очутился. Щелкнул некий невидимый механизм, и на счетчике выскочил вывод о том, что все пока идет правильно и что я не сбился с дороги в глухую протоку.

Закончить же этот рассказ мне бы хотелось стихами Славы Пти-цына, потомственного метеоролога и таежника. Стихи его кажутся мне непосредственным ответом на многие вопросы, мучающие нас в бессонные городские ночи, а также лучше меня расскажут о четырех парнях, и сегодня живущих на этой метеостанции. Слава писал эти стихи только для себя. Но использовать их он мне разрешил.

Синеет даль обветренной тайги, Кровавые лоскутья на закате. Лентикулярисы ¹ плывут, как пироги, Вода студеная на перекате. Фырчит, как тетерев, смоленый

котелок, Чайку глотнешь — и холод

нипочем, Ночь пронесла дырявый свой

мешок,

Алмазы яркие роняя в чернозем.

Лентикулярисы — разновидность облаков (латин.).

Попив чайку, перемещу костер, На место теплое кладу ветвей

охапку — Их парный дух и прянен и

остер,

Под голову — потрепанную шапку. Встает передо мной родной

отцовский дом, И сын, и ты, со сна полуодета, Сон обнимает бархатным крылом, Уносит в царство радости и света.

24

Утром над тайгой действительно было «царство радости и света». В этот день началось бабье лето — время заморозков, залитого желтым сиянием мира и щемящего сознания быстротечности дней, потому что дни эти идут, а хотелось, чтобы так было вечно. Слава Птицын показывал мне хозяйство станции, и- тут я увидел этот совершенно новенький дом бледно-голубого цвета. По неизвестной причине я не заметил его ночью. Он был совсем новый, даже стружки вокруг него не^о-желтели.

— Это что? — спросил я.

— Заботы начальства. Решили, что старый дом уже ^гар, вот осенью привезли самолетом новый. Мы в нем не живем.

— Почему?

— В старом привыкли. Там рация, печь, вообще...

— Да-а, к жилью привыкаешь, — откликнулся я.

— Или мало ли кто вниз по реке поплывет. Или вверх. Или просто захочет пожить и подумать. Вот ты, например.

— Часто проплывают?

— За три года ты первый.

— Нет, выходит, бродяг?

— Желание .странствовать не профессия, а склонность души. Она или есть, или ее нет. У кого есть, тот уж изменить не может. У кого нет, тому незачем. Как считаешь?

— Что тут обсуждать-то! Так и есть, — согласился я.

Мы уселись на крыльце и вдумчиво закурили. Подошли собаки и, тихонько повизгивая, начали что-то объяснять Славе.

— Ничего, ребята, сегодня не выйдет, — сказал им Слава, и собаки улеглись. Один рослый черно-белый красавец поразмыслил и положил голову мне на войлочные шлепанцы, в которых я вышел из дома.

Так мы и сидели в единении собачьих и человеческих душ. Кругрм была тайга и желтый свет бабьего лета, когда жалеешь о быстротечности дней.

40