Вокруг света 1972-07, страница 43

группа немцев из ФРГ щелкала фотоаппаратами на Мамаевом кургане, и как потом я обедал в той же столовой, где обедали эти немцы, и они очень возбужденно и громко разговаривали, и какой-то мужчина лет сорока пяти вдруг грохнул кулаком по столу и заорал на этих немцев, а когда его стали успокаивать и объяснять, что эти немцы хоть и западные, но прогрессивные, он сказал угрюмо, что он не знал, что они прогрессивные, но все равно — пусть ведут себя потише. Здесь Сталинград, и они должны вести себя потише. Над могилами не принято разговаривать слишком громко, а на нашей земле, всюду, где побывал их вермахт, — могилы...

Я смотрел на эту фотографию и видел, как они бежали, те немцы, на раннем рассвете, и как упал тот немец, рухнул на колени, словно от подножки, и как он быстро-быстро шарил вокруг себя руками, искал очки. Очки или автомат...

— А как это случилось, что он спас тебе жизнь, этот доктор?

— Он отсасывал у Хеленки дифтеритус, — сказал Сташек. — Через трубочку...

И Лена сказала, что да, этот доктор, его звали пан Ригель, отсасывал у нее дифтерийные пленки. Она заболела сразу, как только их привезли в Целле и разместили в бараках. Стояла страшная жара, а в дороге им не давали ни есть, ни пить, а везли почти пять суток, а в Целле, возле барака, тянулась подвесная водопроводная труба с краниками, и она напилась ледяной воды и к вечеру лежала в жару и кашляла сиплым, воющим дифтерийным кашлем.

Она была не одна такая, заболели разными болезнями многие другие дети, но никто не обращал на них внимания, хотя это был не лагерь смерти, а обыкновенный трудовой, и не лагерь даже, а распределительный пункт: сюда приезжали бауэры, домовладельцы, хозяева всяких заведений и выбирали дармовых батраков, дармовую прислугу. Но отсюда можно было попасть и в лагерь смерти, в «газовню», особенно больным...

Доктор Карл Ригель появился через несколько дней, когда Лена была при смерти; и она увидела его впервые, когда пришла в себя, — уже не в бараке, а в больнице, куда он ее устроил. Как это ему удалось, она не знает, но он выходил ее, ее и многих других детей; а когда она поправилась, отвез на машине в

деревню неподалеку от Целле, куда бабка и Яня попали к богатому бауэру в прислуги. В тот день он и подарил ей эту фотографию и сказал, прощаясь, что уезжает на фронт, на эту ужасную войну... Она помнит, что он хорошо разговаривал по-русски, и надпись на фотографии тоже сделана по-русски.

Она нагнулась ко мне — альбом я держал на коленях — и вынула фотографию из уголков. На обороте по-русски, но непривычными, готической формы буквами было написано: «Маленькой русской девочке Ленни от немецкого доктора Карла Ригеля. Живи и будь счастлива. 1943».

Я перевернул фотографию, еще раз посмотрел на лицо доктора. Нет, я не мог представить его в очках. Они как-то «не надевались», не шли к этому лицу. Но почему мне трудно отрешиться от мысли, что это тот самый немец? Ведь Лена сказала, что доктор никогда ее не фотографировал. Никогда.

Но если бы он оказался тем самым немцем? Все равно. Он шел по нашей земле, и на нем была форма убийцы. Потому его и убили мы, пацаны из отряда «Гроза», партизанский дозор под началом Витьки Маленды.

«Среди немцев тоже были люди», — сказала Лена. Конечно. Ведь это немцы, а не кто-нибудь, построили ГДР; и разве мало среди них таких, кто побывал на Восточном фронте?

— Понимаешь, в чем дело, — сказал я, глядя на фотографию. — Во время войны, в партизанах, мы убили офицера. И в кармане у него нашли снимки, девочка там была на них, очень на тебя похожа... А теперь этот доктор. Понимаешь, мне стало... ну, не по себе как-то...

— Но ведь была война, — тихо сказал Сташек, и по его лицу я догадался, что он понял меня.— А ты был жолнёжем вольности.

Он так и сказал торжественно и серьезно: «жолнёжем вольности». По-русски это значит: «ты был солдатом свободы».

— Да, была война... — Я вложил фотографию в уголки и захлопнул альбом, как будто ставил точку, как будто только в эту минуту она кончалась для меня бесповоротно — война. — Ты еще не хочешь спать, маленькая девочка Ленни?

Она покачала головой и вдруг спросила:

— Таго немца ты сам заст-шёлил?

— Этого я не знаю. Все стреляли, и я стрелял.

— Стрелял! Не могу себе вообразить, как это было! Ты был та-ки малы. Децко — и стшелял.— Букву «л» она выговаривала твердо и в то же время как-то округло, по выговору этой буквы сразу узнаешь польский акцент.— Стрелял!

— А я не могу представить себе, что ты Лена. Не могу поверить. Ты — Лена? Вот такая девчушка с сарафанчике!..

...Я долго не мог уснуть, слушал, как шепчутся в соседней комнате Сташек и Лена, как сладко посапывает Владек, как тяжело вздыхает за ширмой бабка, и острое чувство вины перед бабкой снова охватывало меня; и теперь я понимал, что это я перед ее старостью чувствую себя виноватым, виноватым без вины — за то, что оставил ее тогда одну с маленькой Леной и Яней, и от меня не было никаких вестей. Они не вернулись на родину, остались в бабкиной Польше, потому что от меня не было вестей, — думали, что меня убили... Но ведь я был солдатом свободы, жолнёжем вольности, как сказал Сташек, а солдаты свободы должны покидать своих близких, когда велит долг.

А за окном шуршит что-то, царапает по стеклу. Неужто снег пошел? Так рано, в октябре... Снег... Снег... Снег... И кони звенят уздечками, и поет кто-то тихонечко: «В чистом поле, поле под ракитой... Там схоронен красный партизан...» Витька Маленда, должно быть, — у него, когда он поет, совсем детский голосишко... Пуща шумит... Ночь... Стоят дозоры...

Щелкнул выключатель, и я проснулся. Проснулся и услышал, как прошлепал кто-то на кухню. На кухне открыли кран, зашумела вода. Чайник, должйо быть, ставят.

И вдруг в дверях показалась маленькая Лена. Она была в тапках на босу ногу, в ситцевом халатике, и светлая гривка волос падала ей на лоб.

— Леночка!

А она приложила палец к губам:

— Спи, еще рано-

По-русски сказала!

Она взяла что-то со стола и вышла, но вскоре вернулась, тихо ходила по комнате, то и дело запахивая халатик привычным милым движением. Не девочка — женщина. Но все равно — это была маленькая Лена, моя сестренка, и ясная, спокойная радость входила в меня: наконец-то она нашлась!..

41