Вокруг света 1972-09, страница 24

нулась оземь. Остальных окон, заколоченных еще с осени, не стал открывать: на два дня и так хватит мне свету. Наружная дверь и дверь из сеней в избу распахнуты настежь, потому что на улице теплее, чем в помещении, — конец апреля. Но все же промозглый, застоявшийся дух плохо выходит из полутемной комнаты, и надо затопить печь, чтобы скорее эту сырость вытянуло.

В сарае есть у меня запас — небольшая поленница наколотых дров. Я набираю беремя, свободной рукой прихватываю пару можжевеловых жердей. Вынул заслонку — из темноты нутра печи дохнуло холодом, кислотою залежавшейся золы. Кочергой я отгреб ее к дальней стенке, и теперь можно приступать к главному — строить колодец. Вниз укладываю самые крупные поленья, стараюсь, чтоб были ровными, одно к одному. Тогда прочней будет держаться вся пирамида, дольше не развалится. Можжевеловые дровешки — в боковые щели, в каждый просвет между поленьями — для запаха. В подпечке нашлось несколько кусков старой дранки и свиток бересты, и эту растопочную мелочь я тоже пристроил по уступам своего колодца, а потом полегоньку стал сдвигать его дальше от устья, к центру печи, напирая кочергой поочередно то на одно, то на другое из опорных поленьев.

Теперь остается только задвижку убрать с дымохода. Открыл дверцу под основанием трубы, нащупал чугунную тяжелую тарель, приподнял я подвинул ее вбок, да тут рука наткнулась на что-то жесткое, холодное и колкое, и я машинально отдернул ее. Сверху соскользнула струйка сажи и полетело, раскачиваясь в воздухе, перо. Вот оно что! В дымоходе — чье-то гнездо. Разнюхала хитрая птица, что дом нежилой, и давно уже тут обосновалась, еще до снега, судя по тому, что натаскала себе даже фантиков прошлогодней давности. Пришлось мне по кускам выдергивать и извлекать пестрый этот мусор — ветки, солому, клочья ткани и бумаги, перья, перемешанные с сажей.

Но вот наконец все чисто, все готово, можно затапливать. Робко трещит береста, сворачиваясь в кольца, за нею занялись куски сосновой дранки, дымок лениво пополз в тягу, и проступил из тьмы печной свод — отвыкшая от огня кирпичная утроба.

Я пододвинул табурет и сел

напротив, с удовольствием вытянув ноги; четырнадцать километров шел от станции — полем, и лесом, и опять полем — и устал с отвычки, но все говорил себе: «Не останавливайся, там посидишь — у своего огня, и прикуришь — не от спички, а от уголька».

Дрова оказались достаточно сухими, весело щелкают, брызгают во все стороны искрой, постреливают угольками. Поверхность печного свода уже отогрелась, побелела от жара, но снаружи кирпич холоден, простуженно-льдист, и долго еще нужно гудеть пламени, чтобы печь выпарилась, напиталась драгоценным жаром, чтобы пронзительный озноб улетучился из ее тела и она начала работать для всего дома.

Возле пламени думается легко, неторопливо, и о чем, и о ком только не вспомнишь! Я вспомнил... Филемона и Бавкиду.

Овидий Назон, творец «Метаморфоз», повествует о том, как однажды ветхую хижину, в которой доживала свой век скромная супружеская чета — Филемон и Бавкида, — навестили три божества в обличье странников. Они могли бы найти себе пристанище и побогаче, но предпочли именно этот дом, отмеченный печатью мира и согласия. Старики засуетились, захлопотали, чтобы хоть что-нибудь собрать из своих скудных припасов на стол. Замечательна в них эта по-детски бескорыстная (ибо не догадываются, кто их навестил) радость, этот наивно теплящийся на древних лицах дар гостеприимства.

Вот нахохленною птицей сгорбилась Бавкида над очагом, расшевеливает груду пепла — там, под нежным сизым бархатом, жив еще вчерашний огонь. Это место у Овидия поражает несведущего читателя тонкостью наблюдения: оказывается, огонь может сберегаться, дышать под пеплом целые сутки. Очаг только по видимости остыл, несколько уверенных движений, и струйка пламени побежит по сухим листьям, коснется хвороста.

Эпизод из «Метаморфоз» замечателен не только тем, что в нем донесен до нас давний навык человека в обращении с огнем. Этот эпизод еще и символичен: слабые, полунищие старики, в которых жизнь едва теплится, кажется, и существуют лишь для того, чтобы состоять неумирающими хранителями при своем очаге. Они вечно несут эту тихую службу, вечно ждут: вот-вот постучит в их дверь усталый путник...

Сколько уже тысячелетий

скользят по лицу человека отблески пламени, разведенного в домашнем очаге... Глядя на огонь, чувствуя кожей его прерывистое дыхание, человек не может не думать, не погружаться мыслью в самые сокровенные глубины своего существования. Что является ему в жарких видениях? Видит ли он закатное небо, охваченное пожаром? Проступают ли перед ним кровли и башни городов, озаренные гибельной лавой? Или же чудится поединок, всегда один и тот же: воин в алом плаще и дракон с огнедышащей пастью? Или он прикасается зрением к тайне земли, к тому, что глубже всех морских глубей и рудниковых колодцев, с их мерцающими металлическими жилами, к тому, что клокочет в ее ужасном чреве (представить только, что все это постоянно под нами!)?

А может быть, он думает об огне совсем трезво и по-хозяйски: да, то, что я вижу, есть стихия, самая жгучая и острая, самая легкая и чистая изо всех стихий — небесный спирт. Да, эта могущественнейшая стихия пронизывает своими токами весь космос, она воет и безумствует на воле. Но к человеку она, в общем-то, снисходительна и, хотя живет в любой из вещей (ведь пылать могут и камни), но не жалит и не кусает, когда мы какую-нибудь из вещей берем в руки, а, наоборот, даже позволяет себя укротить и служит нам в рабском виде домашнего тепла.

Не потому ли человек делается тем спокойнее, чем дольше глядит на пламя своего очага? Страшные видения и фантазии перебарываются в его душе уверенным осознанием того, что огонь, каким бы великаном он ни представлялся, все-таки знает меру и подвластен той неравнодушной к человеку силе, которую принято называть законами природы.

Эти минуты, часы и века, проведенные человеком наедине с тихим огнем очага, — неужели они исчезли бесследно как дым? Неужели ничем не напомнят они о себе жителю современного сверхгорода, получающему ежедневную порцию тепла из двух труб — газовой и паровой? Ведь не может же он, право, с любованием смотреть на скучный синий венчик кухонной конфорки! Включил, вскипело, выключил — и все. А комнатный атрибут парового отопления — металлическая гармошка под окном — еще

22