Вокруг света 1974-03, страница 68

ди, какое зарево! И уж который день. Я мерзну, садитесь ближе... И не кажется ли вам, что мы сейчас любуемся несчастным Ярославлем, как некогда император Нерон — пожаром Рима, им самим подожженного?

3

С того часа, когда партия арестантов попала на борт плавучей тюрьмы, паром приставал к барже еще дважды или трижды, высаживая новых узников,- но ни разу заключенным не давали поесть. Потом перестали привозить новых, вести с воли прекратились, надежды на спасение стали гаснуть. О положении в городе гадали по звукам боев. Видеть же люди могли только небо над головами, либо серое, в клочьях грязного дыма, либо черное, в зареве пожаров.

Лежа на штабеле поленьев, Сашка Овчинников в который раз осматривал баржу и думал: как выручить отсюда Антонину?

Уже в первые сутки плена, когда для него и старца Савватия сложили широкую постель из березовых плах, Овчинников не позволил поднимать себя. Превозмогая боль, он сам вскарабкался на приготовленное ложе.

— Хватит нянчиться! — заявил он, красный от смущения. — Небось уж затянуло рану. Пора костыли ладить. Пока могу и ползком.

Антонина только руками всплескивала.

— Не слушайте вы его! Ему еще позавчера вспрыскивания были. На пароходе еле допросилась перевязки. Куда ему ползать, костыли ладить? Погубит себя только!

Иван Бугров ободрял и сиделку и раненого, втолковывал нетерпеливому больному:

— Дуришь, парень! Радуйся, что швы целы и нога в лубке. Силушку береги, война впереди еще долгая.

— Располагать надо не дольше как до часа расстреляния нашего или потопления вкупе с сим ветхим ковчегом! — вмешался как-то в разговор Бугрова с Сашкой увечный старец Савватий. — Прости им, господи, ибо во злобе своей не ведают, что творят и над кем творят»

— Нет, дедушка, — успокаивал старика Бугров. — Для расстреляния нашлась бы стенка и на берегу. И утопить такую лохань середь Волги, на глазах горожан, дело непростое. Потому и толкую — не на час или два

здесь располагаться надо. Может, поплавать придется, вот и надо силушку беречь.

Овчинников заметил, что заключенные на барже, не сговариваясь, молчаливо признают некоторых людей как бы за старших. К таким людям принадлежали, скажем, костромич Иван Бугров, рабочий Иван Вагин, губкомовец Павлов, сотрудница военкомата белокурая девушка Ольга. Никто не выдвигал их в начальники, и сами они совсем не выделяли себя, даже не старались распоряжаться, но именно к их словам прислушивались, сообщениям верили, советы исполняли, а поступки их становились примером.

Сашка ощущал не совсем еще понятную силу, сплачивающую этих людей. Она придавала им уверенность и спокойствие, словно они знали что-то такое, во что остальные не посвящены. Сашка про себя называл их «товарищи старшйе» и определил, что среди трех сотен узников их едва ли наберется десятка полтора.

В городе все чаще ухали пушки, пулеметные очереди иногда сливались в неумолчный вой. Поблизости от баржи сочно хлюпала вода, заглатывая осколок или пулю. Сашка улавливал, как вдруг смачно чокнет пуля пониже ватерлинии, и вскоре где-то под дровами булькнет струйка... Появились и первые жертвы. При попытке достать из-за борта питьевой воды погиб чуваш Василий Чабуев. Потом удалось найти бидончик, расплести кусок каната и черпать воду уже без особенного риска... Однако не выдержал голода Шаров — попытался кричать из бортового проема: «Хлеба! Хлеба!..» Выпросил только гу-бановскую пулю, и вскоре в дальнем конце трюма лежало уже пятеро убитых.

Однажды вечером Сашка решил потолковать с Иваном Бугровым. Дескать, голод отнимает последние силы. Пора что-то делать.

Овчинников медленно сполз со своего ложа. Старец Савватий спал. Чернело на груде поленьев монашеское одеяние Антонины — она даже не пошевелилась, когда Сашка, волоча раненую ногу и сгибаясь в три погибели, пустился в первое свое путешествие по барже.

За штабелем на корме шло заседание партийной группы заключенных. Они только что выслушали помощника ярославского губвоенкома Полетаева. Его доставили на борт с последним паромом. Он рассказал о гибели ярославских партийных руководителей Нахимсона и Закгейма,

о новых приказах, расклеенных в городе за подписью Главнона-чальствующего вооруженными силами северной Добровольческой армии Ярославского района полковника Перхурова.

— В Рыбинске, слыхать, то же самое, — вставил рабочий Пронин, металлист из Твериц. — Про это тоже в приказах написано. Бои, похоже, затягиваются. Люди на барже надежду теряют.

А что, если попытаться как-то с берегом связаться? — высказалась Ольга. — Может, плотик соорудить, послать кого-либо на берег? Знают ли люди, что мы здесь? Неужели никто не добивается, чтобы нам хоть передачи от родных разрешили? Сердце у меня сжимается, как о старушке своей подумаю, ведь ей эту баржу из окошка видно: на набережной дом.

— Что ж, — в раздумье сказал помвоенкома, — может, мысль твоя правильная, подумаем. Но пока надо людей от черных мыслей отвлечь, поднять дух товарищества. Тут на носу мужчина есть в темном пиджаке, работник музея. Я прислушался, как он хорошо про наш город рассказывает. Мне думается, пусть бы погромче, для всех рассказал о земляках наших и про памятники исторические.

— Ну насчет церквух разных старик монах почище того музейщика наплел бы, — заметил Пронин сердито. — Ох, видел я, пока нас сюда из каземата вели, как такой же праведник-монах с колокольни по нашим стрелял.

— Из Спасского монастыря не одни офицеры стреляли, с монахами вместе, — подтвердил и Вагин. — Уже и поговорку кто-то пустил: «Что ни попик — то и пулеметик». Кстати, каким же ветром к нам на баржу монаха и монашку занесло?

— Это^ я могу объяснить,— » сказал Бугров. — Старик попал за то, что офицеру казачьему заявил, не его, мол, дело стариковское в мирские распри вникать

и беляков на брань благословлять. Безвредный старик. А сиделка-послушница раненых не покинула, к белякам не пристала. И скажу вам так, товарищи: сиделка, как видите, очень хорошая, заботливая, никому в помощи не^ отказывает. Не надо бы на каж-* дом шагу повторять: монашка, монашка! Уж случайно ли, нет ли угодила с нами — пусть научится понимать нашего брата, не дичиться нас. Молода еще, жизнь вся у нее впереди.

— Небось приучали ее на нас как на зверье смотреть, — начал

66