ттаъж im/iromi

9

29

Возимых ячменях ветру было тесно. Колосья стояли литой стенкой, не колышась. Зато маки на кромке полей вольно трепетали, рвались за порывами ветра, бросали следом лепестки, как языки пламени. Вдоль шоссе никли усталые, отплодоносившие черешни, свечи тополей сияли плотной зеленью, в облакоподобных кронах лип уже зуммерами ныли пчелы. Сень листвы узорила шоссе. Благостное время года — конец мая. И благодатный край — Паннония, древняя житница Европы, она же Средне-дунайская низменность, лежала вокруг.

Видела я и другую часть Панно-нии — в Югославии. Отсюда это километров семьдесят к югу. Хотя была там в разгар бесснежной зимы, места очень похожие. Похожи просторами, похожи маками — они были нарисованы на старинной деревенской мебели, на дверях русинских домов.

...На подробной карте, что лежала передо мной, обозначались рядом с надписью «пуста Бугац» маленькие, в точках, холмики. Дюны? Барханы? И за окошком машины через пяток километров картинка сменилась: исчезла тучная равнина с литой стеной зерновых, с пламечка-ми маков. Плешивые невысокие бугры, одетые в неопрятную попону желтоватой травки, потянулись за обочиной.

Казалось, сам воздух стал блеклым, сухим. Захотелось пить. Притормозили на площадке перед скромной чардой-корчмой. Заходить показалось неудобным — там чинно шумела сельская свадьба. И снова на юг, дальше в степь.

Дюны-барханы скучновато мелькают по сторонам.

— А что,— говорит попутчик.— Здесь, говорят, и верблюды есть. И зимы здесь, наверное, длинные. Пуста. Степь...

Вспоминаю, как два дня назад рассказывали экологи в ОКТН — Государственном ведомстве по охране окружающей среды и природы — о проблеме воды питьевой и технической. Зашла речь и о водоснабжении здесь, на юге области Кишкуншаг. «Есть села, хутора, куда приходится привозить питьевую воду в разгар лета. Местная или засолена, или загрязнена: органика, минеральные удобрения, бывает, попадают в колодцы и источники. Детей обеспечиваем в первую очередь».

Мы в самое сердце пусты Бугац не попадаем, только краешек прихватили. Да и не такая уж это степь глухая — от Будапешта два часа езды. И все же, ощущаешь, что эти солончаки, невеликие барханы-дюны делают жизнь людей, их быт иными.

В сухом томящем мареве показались зеленые полосы. Масштабы в степи теряются, и вблизи «лесок» обернулся плавнями. Шелестели острые осоки, рябило в глазах от качания метельчатых верхушек тростников. В зеленой стене прорезаны просеки. В одной мелькнула яркая машина: колеса, толстый брезентовый рукав, палуба. Драга, что ли?

— Комбайн болотный... Камыши косит. Подождите-ка, вон и вода.

Мутно-зеленое зеркало упиралось в тростниковую стену у другого берега. Доска с выжженной надписью «Шоштои чарда» — «Корчма Соленого озера». Кишкунхалаш зовется город, на окраине которого приютилась эта корчма, а три рыбки — символ города. Появился официант с ярко-красной карточкой меню. На обложке опять-таки рыбки. Да еще и рыбак в шляпе, да с сетью. И все это — в кружеве!

— Вот мы и приехали к кружевницам. Ведь рыбак и рыбки выполнены в стиле «чипке»,— неожиданно в сомнительную рифму попадает попутчик Габор. Молодой преподаватель гимназии, он настойчиво изучает русский язык, неплохо знает советскую поэзию и очень любит Сергея Есенина. И такая рифма его самого несколько смущает.

Но тут принесли котелок халас-ле — жаркого от паприки, золотого от жира, обжигающего рыбного супа. Нет, словами не передать, что такое халасле. После двух порций настало, однако, время расспросить, попадем ли мы в Кружевной дом. Увидим ли чипке?

Изящный белый дом затаился в конце березовой аллеи. Куст карминовых роз пылал, румяня скромный белый камень. Внутри дома оказалась мастерская, уставленная наклонными столами тяжелого старого дерева. Зеленоватый свет сквозь плакучие ветки сочился в окна.

Тихо вошла и поздоровалась мастерица Розалия Фекете. Достает все необходимое для работы — тоненькую иглу, почти невидимую нитку и листки бумаги — белую вощеную и фиолетово-синюю, как от упаковки спичек.

М. КОНДРАТЬЕВА

На восковке уже нанесен ажурный рисунок бабочки величиной с почтовую марку. Этот листок — Розалия Фекете называет его «план» — мастерица наложила на синюю бумагу, снизу крепит кусочек батиста. Я сначала понимаю так, что рисунок перенесется на материю. Но Розалия тихо поясняет, а Габор переводит: это чтобы пальцы не колоть и рисунок сохранить до конца работы.

— А долго ли работать над бабочкой вам придется?

Мастер Фекете умудренно улыбается — мол, не ты первая спрашиваешь — и тихо отвечает:

— Как пойдет работа...

Наверное, меня сбило с толку слово «план»: так и ждешь, что результат скоро покажется. Меж тем уже четверть часа мерно мелькает иголочка, тянет нитку. Наклоняюсь к работе — кажется, иголка уходит все в одну точку. Тишина в мастерской удивительная. Слышно, как в разморенных жарой березках пробует голос, щелкает соловей. Должно быть, молодой, сеголетний. Опытный взрослый певец разве станет в жару, в майский день тратить свой дар?

И тогда, в мастерской, и позже, разглядывая планы и репродукции работ, представляла, что родилось искусство чипке непременно зимой.

...Степной ветер пронизывает простор пусты. Короток день, длинны вечера. Шорох поземки по стеклам, по стенам дома. Далеко до утра, далеко до весны. По утрам опушатся инеем кустарники и деревья, узором покроются стекла. Неужели не запомнить, не запечатлеть эту красоту? Остановись, мгновение...

В каждом изделии, в каждом плане ощущаешь эту зимнюю морозную свежесть. Впрочем, первые чипке были выполнены в цвете. Вот они в подсвеченных витринах на стенах. Тона кружев нежные, задумчивые — это отделка одежды в стиле «модерн» начала века.

А было так. В начале века преподавал рисование в кишкунхалашской гимназии учитель Арпад Декани. Работал и собирал по селам, хуторам крестьянскую утварь, детали народных костюмов, образцы резьбы, орнаментов и вышивок. Много лет собирал. А потом, узнав, сколь руко-дельны здешние мастера и мастерицы, задумал развить их умение в еще более тонких формах. Первые замыслы пыталась осуществить матушка учителя: она положила его планы-эскизы на канву. Увы, успеха те работы не имели.