Вокруг света 1988-12, страница 27

мысли стал подробно рассказывать, как, бесцельно бредя по улицам Варшавы, зашел в магазин грампластинок.

— Простите, пани,— заговорил я неожиданно для себя с седой женщиной, скучающей за прилавком.— Вы должны знать, у вас в Польше когда-то был прекрасный певец, потом он жил в Вене, пел в варшавской опере, его любили в Берлине, снимали в голливудских фильмах... я имею в виду Яна Кипуру.

— Как же, как же! — взволновалась женщина и встала.— Пан из Союза знает Яна Кипуру?

— Да,— сказал я,— у нас в доме была его пластинка фирмы «Хиз мастерс войс» с эмблемой — собачка у граммофона. И еще, я видел Яна Кипуру в трофейных фильмах, которые крутили у нас в послевоенные годы... Вы не подскажете, мог бы я найти в Варшаве его пластинки?

Женщина озадаченно объяснила мне, что несколько лет тому назад они появлялись в Варшаве, но быстро разошлись. Она посоветовала сходить в магазин антиквариата, объяснила, как быстро добраться туда. Написала даже записку заведующей.

У меня появилась цель, говорил я Квятковскому, и, кажется, никто и ничто не способно было остановить меня. Я нашел магазин антиквариата. Две женщины взялись за поиски Яна Кипуры. Одна, крупная, та, которая приняла от меня записку, села за телефон, похоже было, она стала названивать в магазины и частным лицам; другая, помоложе, украдкой поглядывая на меня, принялась просматривать картотеку.

— Есть! — почти вскрикнула старшая.— Есть, только надо вам успеть до закрытия магазина.

Она тоже снабдила меня запиской, с которой теперь я торопился на улицу Новы Свят... Какова же была моя радость, когда я открыл дверь магазина грампластинок и, еще не успев вступить на его территорию, увидел на полке Яна Кипуру. Он смотрел на меня с конверта пластинки, к которому была приколота еще одна записка...

Продавец, вежливо и с интересом подававший мне пластинку, забыл снять записку, и, насколько я мог разобраться, в ней значилось: для пана из Москвы.

— Выйдя на улицу,— сказал я Квятковскому,— понял: Варшава немного приоткрылась мне... И я тут же бросился звонить вам.

— Это получился у вас целый сюжет...— раскручивая какую-то свою мысль, медленно заговорил Квятковский.— И в этом сюжете есть один важный момент. Должно быть, вы со своим интересом к нашему прошлому, пусть недалекому, доставили этим милым женщинам много приятного. Ведь человек ищет отражение своих чувств в другом человеке и чаще обретает себя через другого. Вот и получилось: вдруг они увидели — вы знаете что-то такое, что от

ражает их жизнь, может, даже их молодость... Простите,— голос его вдруг принял предупредительный оттенок,— простите, вы хотели еще что-то добавить?

— Нет,— сказал я, и меня пронзило чутье собеседника.— Просто вспомнил одного человека, большого знатока оперной музыки. Он в сорок четвертом году освобождал Польшу, знает про Яна Кипуру, разбуди его ночью, и он узнает голос, который, однажды услышав, запомнил на всю жизнь. Вот я и подумал: приеду домой, позвоню ему — он живет рядом — и скажу: «Роберт Андриасо-вич, сейчас зайду к вам с одним вашим старым знакомым». Он откроет дверь, а я буду держать перед собой пластинку. Вот и представил выражение его лица.

— Об этих ранних связях человека я часто думаю в последнее время,— спокойно, будто роясь в памяти, сказал'Квятковский в тон начатой беседе.

Он умолк, но продолжал глядеть на снежный дневной свет.

— Маэстро! — вырвалось у меня, но я осекся, вспомнив, что передо мной профессор. Хотел, попросить Квятковского развить мысль о связях, не подозревая, что сам он думает об этом же.

Он повернулся ко мне, но, заметив мое смущение, успокоил меня:

— Здесь,— он обвел рукой свой кабинет,— здесь можно все. Самое главное — свободно мыслить... Вот, вы уже гуляли по улицам Варшавы и видели всюду на наших витринах экспозиции старой Варшавы на больших фотографиях. .У вас тоже имеются великолепные снимки дореволюционной России... Я давно думаю сделать взаимный обмен, даже берусь сам организовать выставку старой Москвы или Ленинграда у нас в Варшаве, а выставки Варшавы в Союзе... Фотография — самое хорошее историческое наследие, лучшее, чем литература, рисунок или обещания и уверения в любви и дружбе, потому как фотография не врет. И так как в наше время создается новая атмосфера взаимоотношений — «белые пятйа» мы изучаем, а «черные» — разъясняем, мы должны понимать, что в прошлом отношения между Польшей и Россией были сложными, иногда трагическими. Создавалось много предубеждений, особенно с нашей стороны. Теперь надо рассеивать эти предубеждения... Оттого, что ваши люди, например, будут заглядывать в архивные документы эпохи короля Станислава Августа, а мы — изучать, допустим, Петергоф, наша система не разрушится...

— Человек, знающий историю, умнее переживает современность,— заметил я и увидел на лице собеседника одобрение.

— Я забыл вас предупредить, что люблю, когда мысль рождает мысль,— сказал он ласково и продолжил: — В Варшаве девятнадцатого столетия было достаточно много

русских: чиновников, военных... Поляки путешествовали по России, учились в русских университетах, в Академии художеств Петербурга... Я много читаю разных воспоминаний русских людей, они были восхищены Варшавой и всякий раз по пути в Париж останавливались у нас, а некоторые застревали здесь, в Варшаве, не хотели ехать дальше. Их удерживали не только наши прекрасные женщины...

Все было! Восклицал маэстро Квятковский и снова, переводя дыхание, рассуждал, как эти люди отправляли отсюда, из Варшавы, в Россию открытки и что у поляков тоже сохранились коллекции редчайших теперь открыток, присланных из России — Петербурга, Москвы... Все это, говорил профессор, можно было бы собрать, увеличить и выставить.

— У меня здесь, в Лазенках, есть тысячи сильно увеличенных фотодокументов. Такие выставки я делаю сам. Нет, нет,— горячился он,— это нам только поможет...

Вошла женщина, та, что предлагала чай; смущенная тем, что вынуждена прервать наш разговор, сообщила шефу, что пришли люди осмотреть Дворец на острове, а кассирши нет.

— Пускайте без билета! — молвил маэстро Квятковский великодушным жестом дающего человека.— Пускайте даром!

Женщина еще не успела закрыть за собой дверь, как он вскочил, бросился вслед за ней:

— Пани Зося, позвоните студентам, передайте: у меня гость. А вы знаете, оказывается, у меня неплохое настроение,— сказал он, уже садясь в свое кресло.

И тут во мне отозвался партнер. Оценив щедрость души собеседника, я вспомнил, что когда-то учился в театральном институте, и по какой-то неясной еще ассоциации принялся рассказывать, как Константин Сергеевич Станиславский в сопровождении своего ученика Горчакова посещал Айседору Дункан в ее особняке на Кропоткинской, чтобы попрощаться с ней — она уезжала во Францию. Свидание длилось несколько минут. Говорили по-французски, долго прощались, а потом уже на скамейке Гоголевского бульвара Станиславский справился у Горчакова, что же он увидел, когда они были у Дункан? «Двух знаменитых людей»,— последовал ответ.

Великий учитель сразу уловил смятение своего ученика и признался, что они с Дункан действительно играли в двух мировых знаменитостей, только он, Горчаков, не заметил, для кого они играли. В углу сидел незаметный человек, который пишет о ней книгу...

— Хорошо! Очень хорошо! — Профессор Квятковский откровенно рассмеялся. Понятно было: проведя параллель между моим рассказом и своим поведением, он смеялся над собой, над тем, что увлекся и не избежал искушения — играть.— Стоит