Вокруг света 1992-11, страница 52

пришлось перелезать, так как я не знал, куда запрятал Сальвидиа ключи от ворот.

Ключ от палаты я нашел быстро. Вошел и запер за собой дверь. Потом зашвырнул ключ в окно — он упал где-то по ту сторону стены. И лег спать. Единственное, что могло меня выдать — это насквозь промокшие тапочки. Я поднялся и отжал их над унитазом.

Постепенно, укутанный одеялом до самого носа, я начал согреваться. Неужели мой друг действительно утонул?.. А может, его отнесло еще дальше, чем меня, и он все-таки выбрался на берег на том, дальнем конце острова? Может, я поторопился уйти? Надо было подождать еще хоть немного. Я корил себя, что так быстро сдался, что посчитал своего друга пропавшим уже навеки.

В ящике тумбочки лежали две таблетки снотворного. Я проглотил их, не запивая.

Меня разбудил санитар. Он тряс меня за плечо. Комната была полна света, окно распахнуто. В дверь из коридора заглядывали три пациента.

— Что с тобой, Папийон? Спишь как убитый. Смотри, и кофе не выпил!.. Давай-ка пей.

Хоть еще и полусонный, я сообразил, что пока все в порядке, они ничего не заподозрили.

— Зачем вы меня разбудили?

— Затем, что ожоги твои стали лучше и надо освобождать койку. А ты пойдешь обратно в свою камеру.

— Ладно, начальник.

И я последовал за ним. Он оставил меня погулять во дворе, и я высушил тапочки на солнце.

Со дня неудавшегося побега прошло дня три. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь заговорил о нем. Выходил из камеры во двор, снова возвращался в камеру. Сальвидиа так и не появился. Это означало, что бедняга погиб, разбился, наверное, о скалы. Я и сам чудом уцелел только потому, что находился сзади, а не впереди. Но как знать?.. Надо выбираться из психушки. Будет гораздо труднее убедить их в том, что я выздоровел или по крайней мере поправился настолько, чтобы снова вернуться в лагерь. Да, куда труднее, чем в обратном... Надо начать убеждать врача, что мне стало гораздо лучше.

— Месье Рувио! (Так звали главного охранника.) Я по ночам мерзну. Если я пообещаю, что не буду пачкать одежду, дадите мне брюки и рубашку?

Охранник был изумлен. Он уставился на меня широко распахнутыми глазами, потом после паузы сказал:

— Присядь-ка, Папийон! Вот тут, рядом. И расскажи, как дела.

— Я ужасно удивлен. Прямо понять не могу, как я тут оказался, начальник. Ведь это психушка, верно? И я здесь, с этими придурками. Я что, тоже маленько съехал с крыши? Почему я здесь? Объясните мне, уж пожалуйста.

— Бедняга Папийон. Ты был болен, но теперь, похоже, дело пошло на поправку. Работать хочешь?

-Да.

— А что хочешь делать?

— Все равно.

И вот мне выдали одежду и поставили убирать камеры. Вечером дверь в мою камеру оставалась открытой до девяти, запирали ее, только когда заступала на свой пост ночная охрана.

Однажды со мной вдруг заговорил человек из Оверни, санитар из заключенных. Мы сидели в дежурке вдвоем. Охрана еще не пришла. Я этого парня не знал, зато он сказал, что очень хорошо знает меня.

— Хватит тебе придуриваться, приятель,— сказал он,— что у тебя тараканы в башке.

— Ты про что это?

— Про то. Не воображай, что тебе удалось провести меня, вот про что. Я наблюдаю за психами вот уже лет семь и с первой же недели понял, что ты прикидываешься.

— Ну и что?

— А вот что. Я очень расстроился, что вам с Сальвидиа не удалось бежать. Это стоило ему жизни. Мне его жаль, честно, он был моим близким другом, хотя и не посвятил в свои планы. Но я на него не в обиде. Если чего надо — дай знать. Буду рад помочь чем могу.

Взгляд у него был открытый и честный, и я понял, что он не лжет. Не слышал, чтоб кто-нибудь отзывался о нем хо

рошо. Но и плохого не слышал. Так что наверняка — парень что надо.

Бедный Сальвидиа! Да, вот уж, наверное, подняли переполох, когда обнаружилось, что он исчез. На берегу нашли обломки бочек. Они были уверены, что его сожрали акулы. Врач сокрушался по пропавшему оливковому маслу. Все твердил, что теперь, во время войны, вряд ли пришлют еще хоть каплю.

— Что ты теперь советуешь мне делать?

— Устрою тебя в наряд. Они каждый день ходят из дурдома в больницу за жратвой. Заодно и прогуляешься. Начинай вести себя нормально. Ну, из десяти высказываний восемь должны быть разумны. Если быстро поправляться — тоже будет подозрительно.

— Спасибо. Как тебя зовут?

— Дюпон.

— Спасибо, Дюпон. Приму твой совет к сведению.

После неудавшейся попытки бегства прошел уже месяц.

Еще дней через шесть в море обнаружили тело моего друга. По какой-то странной случайности акулы его не тронули, так, во всяком случае, сказал мне Дюпон. Но какие-то мелкие рыбки выели внутренности и сожрали часть ноги. Череп был разбит. Вскрытия не производили, так как труп почти совершенно разложился. Я спросил Дюпона, может ли он помочь отправить одно письмо. Его следовало передать Гальгани, который затем незаметно сунул бы его в еще не опечатанный мешок с почтой. Я написал в Италию, матери Ромео Сальвидиа.

«Мадам, Ваш сын погиб без оков и цепей. Он храбро встретил свою смерть в океане, вдали от охранников и тюрем. Он умер свободным в мужественной борьбе за эту свободу. Мы обещали друг другу писать семьям, если с кем-нибудь из нас что случится. Я исполняю свой скорбный долг и целую Ваши руки, как сын.

Папийон, друг Вашего мальчика».

Исполнив свой долг, я вознамерился никогда больше не вспоминать об этом кошмаре. Так уж устроена жизнь. Теперь главная цель — выбраться из дурдома, чего бы это ни стоило, и постараться устроить так, чтобы меня отправили на остров Дьявола, откуда можно снова попытаться бежать.

Мне поручили приглядывать за садом. Вот уже месяца два я вел себя нормально, и работой моей были так довольны, что этот чертов кретин, начальник охраны, не желал меня отпускать. Овернец сообщил: еще одна последняя проверка, и доктор намеревается отправить меня из дурдома в лагерь на испытательный срок. Но начальник охраны уперся и стоял намертво, уверяя, что никогда еще его сад не был так замечательно ухожен.

Поэтому однажды утром я повыдергивал из грядок все кустики клубники и побросал их в кучу. А на месте каждого кустика воткнул маленький крестик.

Ну и гвалт же тут поднялся! Этот ублюдок, начальник охраны, чуть не треснул от злости. Он прямо дар речи потерял — только плевался пеной, так что было не разобрать ни слова. А потом сел на тачку и залился настоящими непритворными слезами. Да, я, конечно, переборщил немного, но что оставалось делать?..

Врач смотрел на вещи проще.

— Этого больного следует отправить в лагерь на испытательный срок с тем, чтобы он мог адаптироваться к нормальной жизни,— сказал он — Чувство одиночества — вот что толкнуло его на этот странный поступок. Скажи, Папийон, ну зачем ты выдернул клубнику и повтыкал все эти крестики?

— Я не в силах объяснить этого, доктор. И я прошу у начальника прощения. Он так любил эту клубнику! Мне страшно жаль, что так произошло... Буду молить Бога, чтобы он послал ему в следующий раз хороший урожай.

И вот я снова в лагере с моими друзьями. Место Карбоньери оставалось незанятым — я повесил свой гамак рядом с его гамаком, словно Матье был еще здесь.

По указанию врача я носил на блузе нашивку с надписью «Спецлечение». Никто, кроме врача, не смел отдавать мне никаких приказаний. В мою обязанность входило подметать листву перед больницей с восьми до десяти утра. Я частенько сиживал с врачом перед его домом за кофе и сигаретами. Его жена тоже часто сидела с нами и расспрашивала меня о прошлом.

50