Вокруг света 1996-06, страница 37

по курсу дорога, как в ворота, ныряла меж двух высоких сосен; одна пылала, по другой огонь уже поднимался. «Пробежимся?» — предложил Еременко. Ему не пришлось повторять предложение дважды. Я видел перед собой только Женьки-ну спину, кожей фиксируя приближение и удаление пламени. Мы вырвались из эпицентра, сбавили темп и метров через триста оказались на прогалине. Здесь выгорело почти все, что могло гореть, и дыма было поменьше.

— Сколько зверей гибнет! — сокрушался охотовед. — Молодняк, они же сидят до последнего, выжидают, а выберутся — уже поздно. А птиц сколько... Ну ладно, за машиной пойду, прогорит — проедем.

Он скрылся в дыму, а мы с Женькой, с трудом отыскав среди пепелища клочок травы, присели и стали ждать. Над пожарищем висела тишина. Медленный дым поднимался к мутному красному солнцу. Иногда где-то неподалеку с треском и глухим уханьем лопались и падали перегоревшие стволы.

— А бульдозер куда пошел?

— Просеку к болоту пробивают, — ответил Женька. — Отчаянные ребята, но вряд ли у них получится.

Однако, возвращаясь с Бирюсы, мы встретили это желтое чудовище. Возвышаясь над окружающей средой в каби-не-аквариуме, монстром правили двое небритых мужиков. Завидев бульдозер, Еременко затормозил, бросился наперерез сверкающему лезвию ковша, взлетел по выступам желтой туши к аквариуму, и сквозь рокот двигателя мы услышали его приветственный вопль. Говорили недолго; охотовед слез, а огнеборческий монстр продолжил путь.

— Все-таки отрубили! — провозгласил сияющий Еременко. — Отрубили огонь от реки, теперь заглохнет! Вот молодцы! А ведь прямо по огню ездят, масло чуть протекло, и считай, живьем поджарились. Они в лесу все время, сейчас им хоть продукты подвозят, а раньше забросят в тайгу, и никого не волновало, сгорели или нет. Отрубили! Вот молодцы!

Но, проехав еще с десяток километров, мы вновь заметили над тайгой расплывчатое дымное облако. Не бывает лета, чтобы леса не горели.

Речка Бирюса

Солнце сползло за гребень увала. Поворот за поворотом — и уазик влетает на разбитую улицу населенного пункта. Распугивая кур, проскакиваем мимо кафе «Бирюса», магазина «Бирюса» — и вдруг распахивается за домами вечерняя матовая ширь большой реки.

— Вот она, речка Бирюса! — восклицает оперативный патруль. —Уже староверские края. Вон, вон, смотри, какие бороды!

Стемнело, когда мы достигли поселка Чигашет. Ночь провели на берегу, а ут

ром отправились на поиски лодки. Река — единственный путь сообщения между здешними старообрядческими поселениями. «В Луговую? Нет проблем!» — бодро сказал нам владелец моторки Михаил Гудовщиков.

Староверы появились на Бирюсе не в темном XVII веке и даже не до 1917 года; они бежали на притоки Енисея с Дальнего Востока от репрессий, обрушившихся на них после гражданской войны. Конечно, не дали им отсидеться в лесах, при Сталине записали во «враги народа» — но ничего, выжили. И по сей день живут обособленно, обходятся без многих достижений цивилизации — электричество не везде есть, телевидения нет вообще, но староверам и приемников хватает, чтобы о ситуации в стране иметь свое суждение. Отказались, например, получать ваучеры — ни один не получил.

Сейчас «в верхах» их почитают за районную достопримечательность; в Тасеево в администрации я даже видел настенный календарь с бородатым мужиком в лодке — старовер с Подкаменной Тунгуски... Не то было в застойные годы: ненадежны, считали, эти староверы, к тому же у каждого родственники за границей. Рассказывают историю о бородатом гражданине Австралии, который еще при Брежневе приехал туристом в Москву, ушел от «хвоста», сел в красноярский поезд и в итоге оказался у родных на Чуне. Когда наконец его «вычислили», группа захвата из вооруженных до зубов московских и канских гэбэшников явилась в поселок на спецвертолете. Диверсант сопротивления не оказал, наоборот, обрадовался: «А я-то думаю, кто же меня назад отвезет?» А теперь свободно приезжают сюда гости из Америки, Италии, Норвегии... да чуть не из Парагвая, были бы деньги, дорога стоит недешево.

Блестящая вода Бирюсы неслась навстречу вместе с ветром, плавно разворачивались зеленые горы по обоим берегам. Из протоки между островов возникла другая моторка. «Из Луговой», — сказал Гудовщиков. Лодки поравнялись, заглушили двигатели: обмен новостями. «Зачем в Чигашет-то?» «Долг отдать надо», — туманно ответили луговские бородачи. Могучее течение тащило лодки под скальной стеной, живописно поросшей соснами. К моему удивлению — вот уж не ожидал в такой глуши — скалы оказались исписаны разнообразными словами и словосочетаниями. «Грамотен русский народ», — сказал я. «Слишком грамотен», — отметили староверы.

Честное слово, казалось, что беседуешь где-нибудь на московском бульваре с интеллигентами, только что вышедшими из театра. Их речь, правильная, литературная, разительно отличалась от того, что я привык слышать в сельской (да и не только в сельской) местности; чувствуется, что люди по вечерам не глазеют в ящик, а книги читают. И никаких особых сибирских выражений я от них не услышал. Возможно, такова специфика

38

Луговой — в Бурном, говорят, пришельца встречают приветствием вроде: «Однако чо, паря, в мире делатся? Кака-ни-кака новость есть?», а перед тем, как испить браги, приговаривают: «По единой мере не возбранно» (курящих староверов действительно не видел, но мирскую водку они просто заменяют брагой собственного производства).

За очередным изгибом русла, на высоком правом берегу, показались дома Луговой. Лодка пропахала дном отмель, проворный Женька выскочил на пляж, подтянул моторку за нос. По земляной лестнице мы поднялись на своеобразную деревенскую набережную, отгороженную забором от бровки обрыва. Первое, что я увидел в Луговой, — детей, которые играли между крепких, на века рубленных из сосны и лиственницы изб то ли в прятки, то ли в салочки, но уж явно не в черепашек-мутантов. Детей в старообрядческих семьях много, бывает и по десять человек. Уже лет с семи начинается их трудовая жизнь — сначала помогают на покосе, в огороде, а потом и выходят со взрослыми на рыбалку. Школы у староверов свои. Но в Луговой только начальная. Продолжать образование приходится в миру, сейчас староверы отпускают детей даже в городские вузы. Утверждают, что все возвращаются. Учительница в Луговой школе — Зинаида Зорина, внучка Павла Никитича Мартюшева, деревенского патриарха 1917 года рождения.

Павел Никитич, седобородый, в красной косоворотке, встретил нас, сидя на кровати под смотревшимся совершенно экзотически (рядом с русской печкой, иконами и толстой библией в потемневшем переплете) ковром с томными сеньоритами и сеньорами при гитарах и сомбреро. «Это ему из Уругвая привезли», — шепнул Гудовщиков. Я сомневался в терминах — называть ли староверов староверами или, может быть, «истинно православными»? Так и спросил. «Можно старовером звать, я и сам так себя назвать могу, — ответил Мартюшев. — Вот если бы перестали меня так называть, я бы призадумался».

Луговские староверы, как и старообрядцы по всему Енисею, — часовенного согласия. Часовенное согласие основано еще в начале XVIII века; отличие его от других согласий Павел Никитич объяснять не стал (« Да у всех у нас тут вера одна»), но, стоило Женьке упомянуть тополевское согласие, грохнул крепким кулаком по столу: «Это ересь! Ересь!» Глаза под очками грозно блеснули; на миг я увидел в нем ревнителя старой веры, одного из тех, кто сжигал себя в скитах на болотах, чтобы не попасть в руки «никониан». Но о расколе он повествовал довольно спокойно: о том, что патриарх Никон и протопоп Аввакум были родом из одной деревни и даже дружили в детстве, а потом Никон спелся с царем Алексеем...» Чего придумал, писать: И-и-сус! Сказано в библии: Исус, нет там никакого второго «и»!»

ВОКРУГ СВЕТА •