Пионер 1958-06, страница 72

Ася не то что боялась ослепнуть, но грешить не хотела и потому в кинематограф не пошла, как и некоторые другие девочки. И все же Федя выложил ей все, что сам запомнил из картины и лекции.

Федя сказал, что когда человек прав, он не боится смотреть и слушать, не боится спрашивать и отвечать.

В здравнице Казаченковых только и раздавалось:

— Верующие не должны вопрошать. Они должны верить тому, что сказано.

Нистратов же, директор детского дома, требовал:

— Спрашивайте! Вы что, ничего не хотите знать?

И спрашивали, особенно во время вечерних бесед. Не боялись задать вопрос, даже не очень умный. Например, про домового или про Антипку Беспятого — верно ли, что он живет под мельничными колесами? Правда ли, что камень-сердолик спасает от вампиров? На все давался ответ. Не простой, а научный. Иногда отвечал директор, иногда Ксения, иногда Федя.

Получит ли Федя письмо Аси? Она не без умысла сообщила ему, что в следующее воскресенье ее, как всегда, поведут утром в церковь, описала путь от церкви до здравницы, указала час, когда кончается служба...

Наконец пришло воскресенье. Дождя нет, но августовское небо хмуро. Призреваемых сироток обрядили з серые больничные халаты (иной теплой одежды в здравнице нет) и повели к обедне.

Девочкам известно: церковь — дом божий. Нужно слушать внимательно, что там читается и поется, вовремя положить крест и поклон, показать свое смирение перед богом. Однако Ася то и дело опаздывает показать смирение. В такие минуты белая ручка экономки больно стискивает Асин локоть, вылеченный в детском доме.

Думать в церкви о постороннем — грех. Но Ася думает. Внозь и вновь она спрашивает себя: почему все, кто ей мил не в ладах с господом-богом? Почему та же Василиса, притворщица и обманщица, даже сирот обижает его именем?

Ася с вызовом глядит на священника, того самого, что любит бывать у Казаченкозых и кушать крендели, пахнущие ванилью. Что бы он ни возглашал, она не желает слушать. Мысли бегут своим путем. Одно за другим, словно кадр за кадром в кинематографе, проносится все увиденное и услышанное за последнее время. Гость не много гостит, да много видит. У Аси был острый глаз. О ее душе заботились более ревностно, чем о теле. Каков же итог?

Поп взмахивает кадилом. Сладостный запах, еще более сладкий, чем запах ванили, вползает в Аси-ны ноздри. Она вопрошающе смотрит на иконостас, на ряды темных, строгих ликов, поставленных в несколько ярусов. Смотрит на царские врата. И вдруг мысленно, как бы собрав воедино нечто, дазно зреющее в ней, произносит нелепейшую, но очень горячую молитву:

— Бог, сделай так, чтобы тебя не было!

И повторяет упрямо:

— Сделай так!

...На улице ливень. Деревья отчаянно машут ветвями, не то отбиваясь от потокоз воды, не то стараясь заполучить как можно больше влаги. Серые халаты девочек потемнели, самодельные тапки сняты с ног,— пусть холодно, была бы цела обувка. Ася не чувствует холода, она бежит по мостовой непривычно веселая, словно скинувшая какой-то груз. Гоп через лужу! Гоп! Небо сверзилось на землю. Здорозо!

Славный ливень! Василиса Антонозна в панике спасает свои юбки. Лужи кипят пузырями. Славно!

Правда, лихая погодка о-няла у Аси надежд/, лелеемую с прошлого воскресенья, когда она вон там, на углу, у подъезда столозой «Труженик», опустила в ящик конверт с адресом детского дома.

Ненастье разрушило Асины планы, но это не мешает ей плясать под дождем, благо толстая экономка несется во всю прыть, несется — не обернется.

Жаль, что кончается улица, что сейчас за поворотом вырастет красивый, ненавистный дом, из которого Асе нельзя убежать.

И вдруг... Любимое волшебное «здр/г»! Вдруг она видит: под навесом столовой «Труженик», благоразумно укрывшись от ливня, стоит Федя Аршином. На нем кожаная куртка Каравашкина и заношенная, неизвестно где раздобытая буденозка с такой же звездой, как на курточке Шурика Дедусенко.

— федька!

Ася бросается под навес, а стайка серых, потем^ невших от дождя халатов скрывается за углом всле д;¹ за экономкой.

— Федька? Ты? — Асины зубы стучат не то от холода, не то от восторга.

Федя шарахается от вороха брызг, которыми его обдает влетевшая Ася,

— Эх ты, мокрая курица!

Но эти слоза вызывакаг лишь счастливый смех Аси.

— Пришел все-таки!.^ИРг

— Захотелось обратно?

— Ага! Дразниться не будешь?

— Пошли, пошли. Дождя не боимся?

— Мы? Дождя?! Только, Федя, я Татьяне Филипповне слозо дала...

— Дала и держи.

— А как же?..

— Я-то на что? — Федя откидывает назад сползшую на его светлые брози буденовку.— Я тебя украду.

— Чего?

— Я сразу придумал: украду — и все. Поняла?

У Феди слозо не расход 1лось с делом. Взял да

украл.

Не дожидаясь, пока за Асей зернется кто-либо из ее надзирателей, не дожидаясь, пока утихнет ливень, дети, смеясь, выбежали из-под назеса и ринулись вперед. Прощай, здравница! Так Ася и не получила полагающихся при выписке угодных богу даров...

— Имей в виду,— сказал ей в пути обстоятельный Федя,— у нас очень туго с шамовкой. Сухари подъели...

Он шагал своей розной, степенной походкой, хотя дождь не щадил его русой непокрытой головы и ситцевой выцзетшей рубахи. Кожаная куртка и красноармейский шлем укрывали дезочку.

— Нужна мне шамозка! — лихо ответила Ася.

ДРАКОН ПОД КОЛЕСНИЦЕЙ

Пятое сентября оказалось для Аси знаменательной датой и не только потому, что это был день возвращения колонистов в Москву.

Сразу же после завтрака Ася помчалась в зал, а высокий дзухсзегный зал, щедро пронизанный солнечными лучами. Центральная часть его вот уже с неделю как освобождена от стульев и скамеек и отдана детдомовским художникам.

Талантов в Доме Карла и Розы всегда хватало, не хватало возможностей, позволяющих этим талантам проявить себя в полную силу. Однако, когда детский дом начал готовиться ко Дню советской пропа-