Пионер 1988-02, страница 45

Лену-полено. Даже в темноте было видно, какая у нее физиономия.

Как хорошо, братцы-кролики! Кир, это ты?— тараторила она.— Ветер, почему ты печален? Писатель, успокойся! Алена, прими мои извинения И добавила:— Я готова. Я, братцы-кролики, счастлива...

Алена не удержалась, чмокнула тетку в щеку.

— Вот такой я тебя люблю!

Когда мы проникали сквозь толстенную сосну, в середину ее ствола, раздался жизнерадостный голос Лены:

Как его? Гаврош? А-а, Гаврик! Наверное, он заждался нас в своем ящике.

Слава богу, за вечер хоть одна судьба была решена

Суд памяти

Я тайно вызвал Кира во двор.

— Мне нужно на один час в сорок четвертый. 21 октября. Это важно.

— Мы вдвоем? спросил Кир

— Вдвоем. Там идет суд над убийцей.

Понял,— ответил Кир.— Делай, как я.

Я положил ему руки на плечи.

Точно помню эту дату: 21 октября меня вызвали в суд в качестве свидетеля. В суде я никогда не был, не знал, что там говорят, и Лехины коньки не взял из-под лестницы. Карлуша признался в двух убийствах — девушки и старика, а убийство Лени Манина отрицал. Сейчас, именно сейчас, я исправлю ошибку.

Мы оказались с Киром в нашем дворе Двор был пуст, уныл. На небе висели свинцовые тучи. Я нырнул в парадное, достал из тайника под лестницей коньки, завернутые в синюю тряпку. Хитер ты Карлуша, здесь никто искать не стал. А я, оказывается, жуткий трус, даже перепугался, когда нашел коньки. Что ж, пусть будет суд и надо мной!

Показал «гаги» Киру. Новенькие, никелированные, с тупым лезвием Леха так и не успел их заточить, примерить, прикрутить к валенкам веревкой с палкой.

Мы побежали под уклон, на Каланчевскую улицу. Здесь катались зимой на коньках. Разгонялись вниз до самой трамвайной линии. И ждали попутный грузовик, который поднимет в гору, цеплялись за борт проволочным крюком. Это особое удовольствие: искры сыпались из-под коньков, когда попадался голый булыжник, ветер румянил лицо, и главное было уследить, чтобы кто-то внезапно не высунулся из-за борта, не сорвал с тебя шапку.

Серое строгое здание городского суда напротив трамвайной остановки. Поднялись на второй этаж. Комнату, где проходил суд, я помнил.

Маленький зал набит людьми.

Я приземлил Кира на край скамьи и сразу увидел убийцу. Белокурый, с невозмутимым лицом, он уверенно сидел на скамье подсудимого. За его спиной застыл милиционер. Чуть поодаль, тоже под охраной, томились Вага, Франт, братья Волы.

Я подошел к высокому столу положил перед судьей сверток.

Что это? — спросил судья.

Коньки... друга. Леонида Манина. Судорога сдавила мне горло, но я пересилил вол

нение и страх, указал на Карлушу.- Ето убил вот этот.

— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.

Я назвал себя.

— Это мой свидетель, товарищ судья,— пояснил, вставая, прокурор.— Он из седьмого класса.

Судья развернул тряпку, и все увидели новенькие Лехины коньки Родственник моего убитого друга, сидевший в зале, закрыл ладонями лицо.

Я отвечал на вопросы прокурора, адвоката, судьи, а сам глядел на старого железнодорожника в коричневой форме— дядю Герасима. Он жил в нашем парадном, а в суде был народным заседателем. Дядя Герасим великолепно знал тайник под лестницей. Он мне поверил.

Я не хотел смотреть ни на белокурого убийцу, ни на его соучастников. Один только раз, назвав Baiy, изготовившего нож для Карлуши, я обернулся к нему, спросил:

— Что ты молчишь, трус?

Вага криво усмехнулся, уставился в потолок. Карлуша не заинтересовался коньками, как все присутствующие на процессе, которые вытягивали шею, чтоб разглядеть мою находку. Карлуша, ходивший обычно в чистенькой, постиранной и разглаженной матерью рубашке, при галстуке, в сероватом пиджачке, сейчас был в затрапезной телогрейке. Белокурые волосы обриты, сам он непохож на себя. Никто раньше не знал ни его точного имени, ни отчества, ни фамилии. Всем было известно только что он сначала первоклассник потом второклассник... семиклассник... девятиклассник... живет с мамой, работает в аптеке помощником провизора. Знали, что Карлуша вежлив, старателен, исполнителен.

И никто не знал, что у него сердце волка. Вот он на виду у всех.

И я подумал: «А что, если бы коньки подарили не Лехе а мне?» И Карлуша подошел бы ко мне, к знакомому пацану, спросил спокойно: «Чего несешь? Дай подержать» А я было не согласился, как Леха?.. А-а?.. Тогда бы я лежал сейчас на Бабушкинском кладбище, а Леха принес бы в суд мои «гаги».

Он такой был — Леха. Он бы принес.

Снова спрашивал я себя: кто же он, Карлуша?

И даже задохнулся от мысли: < Неужели фашист?»

Так вот запросто: среди нас, городских ребят, среди конников Буденного и просто неунывающих трудяг москвичей, среди всех наших встреч, игр. песен, среди нашего сурового настоящего и такого долгожданного будущего — фашист?

Да, фашист!

Он сидел перед всем народом на скамье обвиняемого.

Теперь я его не боялся. Не боялся никого из разношерстной шайки бандюг. Я знал, точно знал, что фашисты нападают из-за угла не только на фронте. Я понял, что короткая Лехина жизнь входит в число двадцати миллионов жертв войны. Он погиб, как и отец на фронте, мужественно и внезапно, фронт проходил и по нашему Грохольскому, не только под Вязьмой, где пуля скосила Манина-старшего. Любимой песней Лени была отцовская «Конная Буденного Помню, как до войны они тихо напевали, сидя во дворе на лавочке: Никто пути пройденного у нас не отберет...»

Стены зала словно раздвинулись во времени-пространстве, явственно услышал я грустный, щемящий сердце, медленный напев моего друга

®