Техника - молодёжи 1962-05, страница 40

— Но ведь можно найти себе другое занятие. Например... преподавать музыку, — подсказал я.

Шиманский с удивлением посмотрел на меня.

— Менять профессию в пятьдесят пять лет? И кроме того, я артист, понимаете, артист! Искусство — мое призвание, моя страсть, мое счастье, наконец, моя жизнь... Я не могу, я не в силах сидеть с закрытым ртом! — Шиманский привстал на тахте, глаза его лихорадочно горели. — Вы не поверите, но мне иногда хочется, невыносимо хочется взлететь на любой забор и запеть, хотя бы по-пэтушиному, но запеть...

Он умолк, и молчание было долгим и тягостным. Нужно было как-то прервать его.

Еще при переем посещении дома Шиманского я обратил внимание на небольшой треногий столик, стоявший в углу комнаты около аквариума. Столик был покрыт стеклянным колпаком, под которым на металлической подставке, напоминавшей маленькую телевизионную антенну, сидела, сложив крылышки, огромная бабочка. От столика в комнату Михаила тянулась пара тонких проводов голубого цвета.

Я заинтересовался этим странным экспонатом и спросил Шиманского, не увлекается ли он чем-либо помимо искусства.

Шиманский отрицательно покачал головой.

— А энтомология? — допытывался я.

Шиманский опять покачал головой.

— Тогда почему у вас в комнате живет эта бабочка?

Шиманский взглянул на бабочку и неожиданно оживился.

— Вы знаете, что это за бабочка, доктор?

Я пожал плечами.

Шиманский встал с тахты и, подойдя к треногому столику, щелкнул пальцем по колпаку. Бабочка развела крылья, и я невольно привстал от изумления, — передо мной сидело огромное крылатое существо, переливавшееся в лучах солнца всеми цветами радуги — от красного до фиолетового. Доминирующий цвет трудно было уловить, но мне показалось, что таким цветом был сиреневый.

— Эта интересная бабочка, — услышал я голос Шиманского и с трудом оторвал взгляд от стеклянного колпака, — жительница далекого Уссурийского края. Она имеет красивое латинское имя Papilio bianor maacki и широко известна под названием махаона. Кстати сказать, эта бабочка помогла мне нащупать то, что, пожалуй, в будущем станет одной из форм искусства...

— Какого искусства? — не понял я.

— Того, которого мы по прирожденной слепоте своей до сих пор не замечали, — искусства природы...

— Искусство природы? Но ведь это... это абсурд, нечто вроде горячего льда... — возразил я. — Искусство, насколько мне известно, не может существовать помимо человека. Искусство — это отражение окружающего нас мира в субъективных образах...

— Все это мне давно известно, — нетерпеливо перебил меня Шиманский. — А вот вы никогда не думали, доктор, что искусство может быть объективным? Вот, к примеру, стоит перед вами дерево. Художник копирует его. Зрители восхищаются: как прекрасно нарисовано! Какое произведение искусства! А само дерево не произведение искусства? Только уже не человеческого искусства, а искусства природы?!

— Простите меня, но это софистика, — возразил я.

Мои возражения, казалось, очень возбудили Шиманского.

Он пересел в кресло, поближе ко мне и с жаром продолжал:

— Представьте себе: вы входите в лес и любуетесь красотой стволов и листвы деревьев, любуетесь красотой облаков, цветов и бабочек, с наслаждением слушаете пение птиц... Искусство природы — это не живопись, не музыка, не театр... Это что-то общее, единое, синтетическое и в то

же время, если можно так выразиться, прикладное. Мне иногда кажется, что природа — это исполинский театр с безукоризненными декорациями и самыми талантливыми исполнителями в мире. Даже мы с вами — невольные актеры театра природы...

Шиманский отпил несколько глотков из стоящего на стола стакана и продолжал:

— Но не казалось ли вам в то же время, доктор, что это искусство природы не совсем такое, каким оно представляется нам с вами? В действительности оно может быть в тысячу раз красивее, величественнее, глубже! Вы знаете, доктор, когда мне пришли в голову эти мысли, мне стало почему-то немного страшно. Я пел на сцене около двадцати лет. А мой голос, оказывается, — это всего-навсего красивая оболочка того, что лежит внутри меня...

Шиманский криво усмехнулся и в задумчивости прикусил губу.

— Вам не скучно слушать все эти философствования?

— Нет, что вы! — я запротестовал очень искренне — меня глубоко заинтересовали не столько мысли Шиманского, сколько он сам.

Шиманский неожиданно сник, глубоко опустился в кресло и прикрыл глазя рукой. Мне стало неловко, и я подумал, что надо уйти. В этот момент Шиманский тихо произнес:

— Я покажу вам искусство природы...

— Где?

— Здесь. Сейчас же. Шиманский протянул от треноги-

столика с колпаком к тахте два тонких голубых провода. Один из них он включил в обыкновенную розетку, второй — в какую-то большую черную коробку с разноцветными рычажками. Щелкнул переключатель, и я невольно вздрогнул — колпак осветился мерным сиреневым цветом. Одновременно с этим из-под колпака раздался мягкий и тонкий звук, похожий на звук органа. По комнате прошел легкий запах, отдаленно напоминающий запах маттиолы.

— Что это? — удивился я.

Шиманский усмехнулся.

— Ничего особенного. Спросите Михаила, и он вам с ученым видом ответит, что в данном случае произошла трансформация механического движения бабочки в гамму цвета, звука и запаха при помощи обыкновенного импульсного генератора из телестудии... В действительности же это своего рода увертюра к симфонии, или, точнее, токкате махаона. Погодите, я сейчас спугну его.

Махаон вздрогнул, пополз вверх по антенне и вдруг взвился в воздух — крылья его судорожно забились о стенки стеклянного колпака. Больше я не видел махаона — колпак начал излучать целый фонтан цветного света. Цвета напоминали мне окраску самого махаона, но были значительно ярче, свежее и переливчатее.

Одновременно с цветовым фонтаном на меня обрушилась лавина звуков. Звуки представляли собой какофонию, в которой, однако, иногда прорывался какой-то строго определенный, непрерывный, слабопульсирующий ритм, напоминающий ритм токкаты... В ноздри ударил одуряющий запах совершенно непонятного происхождения, язык ощущал горьковатый привкус. Я невольно поднялся с кресла навстречу этой струэ цвета, звука и запаха.

— Вы видите? — услышал я голос Шиманского. Его почти не было слышно, и я с трудом различал лишь отдельные слова. — Махаон... токката... как у Гершвина... сиреневая токката... Какие сочетания! Вы чувствуете?

По-видимому, махаон успокоился и снова уселся на антенный стержень под колпаком, ибо бешеный ритм цве-та, звука и запаха неожиданно замер и постепенно перешел в слабое сиреневое мерцание и тонкую, щемящую ноту «ля» в сопровождении легкого запаха маттиолы. Щелкнул переключатель —и все исчезло.

Я судорожно собирался с мыслями, возбужденный только что происшедшим.

Шиманский с победоносным видом сидел на тахте.

38