Техника - молодёжи 2003-09, страница 52

пойдет, подгоняемый немецкими «зелеными» из соснового тихого курорта Горлебен.

Итак, русскую мафию заменили чопорные немецкие правительственные чиновники, и Померещенскии наотрез отказался играть немца (хотя он и сам немец!), процитировав мнение Гельдерлина о соотечественниках: «Даже то, что у дикарей очень часто сохраняет свою божественную чистоту, эти сверхрасчетливые варвары превращают в ремесленничество; да они и не могут иначе, потому что раз уж человеческое существо соответствующим образом вышколено, оно служит только своим целям, оно ищет только выгоды , и так далее... Чтобы успокоить русского бессребреника и патриота, сицилийцы устроили в честь его прощальный банкет, где пили много вина из винограда, взращенного на склонах Этны, а потому таящего в себе кровь горделивого мудреца.

Очнулся Померещенскии уже в самолете и, как ему показалось, написал эту поэму вчерне, а уже в Москве передал черновик своему редактору, который ее и опубликовал, не разобрав кое-где витиеватыи почерк, так появилась поэма «Башлык Эмпедокла», действие происходило уже в горах Кавказа, где Эмпедокл, не найдя ни одного кратера, спустился с гор и принял участие в освободительной борьбе юрцев против царского сатрапа генерала Ермолова.

— Что же было дальше — допытывались представители средств как электронных, так и более архаичных, — снял ли президент зарвавшегося Ермолова?

Но тут литератор призвал редставителей не спешить уходить от славного вымысла в мрачные цебри действительности. В действительности Померещенскии признал эту вещицу своей, отнес ее к своему кавка скому так называемому лермонтовскому циклу, но и признал, что написана она во хмелю стихами, а потому следует ее, по обыкновению, переложить трезвой прозой.

— Я перечитал кое-что о моем предшественнике Эмпедок-ле, особенно меня поразило, что Эмпедокл оказался едва ли не первым в истории плюрали :том, во всяком случае, так о нем писал поэт Арсений Прохожий, ко орыи под другим име нем хорошо разбирается в дофилософских време ах. Перечитал я и друга Гегеля с Шеллингом, безумца Гельдерлина, и пришел в историческии ужас: немецкии поэт высочаиший духом, тянулся чутким сердцем к высо аишему вулкану Европы, ко орыи так и дышит стихииным ма ериализмом, а вот дошла до Этны из средневековой Германии — простите, я имею в виду середину нашего века — дошла строевым ша ом дивизия «Герман Геринг». А ведь и я пишу о драгоценнейших местах нашей планеты и я стремлюсь каждым своим туда прибытием слиться с ними своим русским духом, а ведь если не дойду если не сольюсь? Какие дивизии проследуют путем моих возвышенных грез? Я даже решил впредь таким местам давать вымышленные имена, или хотя бы запутывать менять местами: вместо Сицилии, например, Сан орин вместо Санторина — Сахалин, вместо России — Атлантида, или Антарктида...

Тут репортеры не выдержали и перебили героя дня: как же так, вы же рыцарь пера, незаменимый и неповторимый, а тут, оказывается, рыцарь плаща и кинжала не по вдохновению, а по долгу службы сочиняет нечто, что вы готовы принять за свое?

Рыцарь пера терпеливо объяснил, что писано было все это матерым агентом-полиглотом на более архаичных языках, где давным-давно издержалась рифма и стерлись все ритмы, так что любое произведение, выданное автором за поэтическое, считается таковым. Вот и принимали в цивилизованных странах все, что ни выдавал матерый агент за художество, именно за художество самого высокого пошиба. Даже премии за это давали, о которых я лишь случайно узнавал, и то, разумеется, не всегда. Никто и заподозрить не смел, что все это вовсе не новаторский поэтический язык, а некое агентурное донесение. А у нас, так сказать, в Центре, в тайном приказе, шифровальщики расшифровывали донесение, а в другом, не менее секретном отделе, поэты-переводчики переводили его на русский, рифмовали, а затем все это тайными путями просачивалось уже в нашу печать. А меня потом подвергали гонениям за якобы крамольные мысли и политические намеки, видите, вот так устраивали мне провокации. Но я все равно стоял на своем, отнюдь не отказываясь от грехов, которые мне казались не совсем моими.

Кстати именно необходимость выдавать донесения моего двоиника за современную поэзию ормозила развитие русского свободного стиха, верлибра. Ведь если бы русским поэтам было позволено писать без рифмы, то этим бы воспользовались и многочисленные агенты, работавшие на нашей территории, ибо это бы только облегчило им составление собственных шпионских донесений. Правда, шифровать было бы труднее. Так что верлибр мне удалось ввести гораздо позже. Когда я сам устал от моей рифмы, да и сами движения мои с возрастом стали менее ритмичны...

А не случалось ли так, что нашего рыцаря пера ни с того ни с сего вдру принимали за шпиона?

Тут Померещенский вразумил журналистскую братию, что, где бы он ни был, его сперва принимают именно за Помере-щенского, а уже потом за поэта или за кого угодно. Немного подумав, он поделился следующим переживанием:

— Мне иногда казалось на встречах с моей публикой, что кто-то из публики как бы готов меня непосредственно схватить с помощью созерцания. Я, по обыкновению моему, относил это на счет моего обаяния, но после встречи с двойником моим, который, кстати, тоже не без обаяния, я готов предположить, что за мной велась постоянная слежка. Это было несложно сделать, ибо публики я имел всюду предостаточно, в ее среде можно было удобно затеряться. К тому же в некоторых дорогих гостиницах у меня вдруг пропадала обувь, которую я выставлял за дверь, чтобы ее почистили. Я себя утешал, что это мои фанаты а в худшем случае мои враги, которые готовы подбросить мою обувь у кратера какого-нибудь вулкана, чтобы пустить слух о моей безвременной гибели. Теперь я не исключаю возможности, что подобное хищение было необходимым для того, чтобы служебная собака могла взять мой след, каким бы путем я не шел...

Я оторвался от газеты и пожалел, что у меня нет собаки. Кто же он акой? Агент на пенсии, ставший писателем? Шпионы, возможно как и летчики, могут рано увольняться на пенсию. Получается, пожалуй что и агентов больше, чем один, и По-мерещенских тоже. Недаром писал еще Эмпедокл: «Появилось много существ с двойными лицами и двойной грудью, рожденных быком с головой человека и наоборот...»

С газетной полосы на меня смотрело знакомое и в то же время чужое лицо. Почти гоголевский нос, пушкинские бакенбарды, чеховское пенсне, дикий взгляд и шевелюра, как у Козьмы Пруткова, ну, это, скорее всего парик, а может быть, и легендарная шапка, ведь качество фотоснимка явно никуда не годилось. А я же видел его некогда интимно-лысым, похожим на немецкого литератора Виланда в описании русского путешественника Карамзина. Поверх рубахи-толстовки — галстук-бабочка, или это и есть Золотой Мотылек?

Надпись под снимком гласила: Бессменный постовой, останавливающий прекрасные мгновенья. Я

Рисунки Виктора ДУНЬКО

ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ 9 2003

49