Вокруг света 1966-12, страница 31Наконец он хрипло сказал: — Я хотел бы видеть дерево. — Боюсь, что это невозможно, — сказала Энид. — Чепуха, — резко сказал врач. — Что он сделает, если я влезу в сад? — Вы уж простите, — мягко сказала она, — он вас больше не пустит в дом. Джадсон вскочил, и Энид по-чувствовала, что сейчас будет взрыв. — И все-таки он пускает в сад Уилмота. Вижу, у вашего соседа большие права. Энид молча и удивленно смотрела на него. — Пускает в сад Уилмота! — повторила она наконец. — Слава богу, — сказал врач,— хоть вы об этом не знаете. Уилмот сказал, что он там по праву, и я, конечно, подумал, что это вы его пустили. Может быть... Постойте, постойте... Я позже вам 7 объясню... Ваш отец откажет мне от дома? Это еще как сказать! Он вышел из гостиной так же резко, как вошел; и Энид подумала, что вряд ли его манеры ^ сильно утешают больных. ^ Она поужинала одна, переби-** рая непростые мысли о странном молодом враче. Потом она подумала, что у ее отца совсем другие странности, и почему-то пошла в его студию, выходившую окнами в сад. Здесь висели полотна, из-за которых разгорелся тот спор. У нее самой был ясный и очень здравый ум, и ей казалось, что спорить из-за таких картин так же бессмысленно, как обсуждать нравственную суть турецкого ковра. Однако спор ее расстроил — отчасти потому, что огорчил отца; и она подошла к сплошному окну, отделявшему студию от запретного сада, и хмуро вгляделась во мглу. Сперва ее удивило, что ветра нет, а листья, освещенные луной, шевелятся. Потом она поняла, что в саду тихо и шевелятся * только ветви безымянного дере-i^* ва. На секунду ей стало страшно, как в детстве, — ей показалось, что оно умеет двигаться, как зверь, или шевелить сучьями, словно гигантский веер. Вдруг его силуэт изменился, как будто внезапно выросла новая ветка, и Энид увидела, что на дереве кто-то сидит. Он раскачивался, как обезьяна, потом спрыгнул, пошел к окну, и она поняла, что это человек. Непонятный ужас охватил ее — так бывает, когда лицо друга искажается в страшном сне. Джон Джадсон подошел к закрытому окну и заговорил, но она не услышала слов. Губы, беззвучно шевелящиеся у невидимой преграды, были ужасней всего, словно Джадсон стал немым, как рыба; и лицо его было бледным, как брюхо глубоководных рыб. Энид быстро открыла окно. Но рассердиться она не успела — Джадсон крикнул: — Ваш отец... Он, должно быть, сумасшедший! Вдруг он замолчал, словно удивился собственным словам, провел рукой по крутому лбу, пригладил короткие волосы и сказал иначе: — Он должен быть сумасшедшим. Энид почувствовала, что эта фраза — другая, чем первая. Но не скоро, очень не скоро, поняла она, в чем разница и что произошло между первой фразой и второй. ДУОДИАПСИХОЗ Энид Уиндраш была не чу^кда человеческих слабостей. Она умела сердиться по-всякому; но сейчас ее обуял гнев всех степеней и оттенков. Ее рассердило, что к ним зашли так поздно и при этом через окно; ее рассердило, что пренебрегли желаньями ее отца; ее рассердило, что человек, ей симпатичный, повел себя как вор; ее рассердило, что она испугалась; ее рассердило, наконец, что бояться было нечего. Но, повторяем, она была не чужда человеческих слабостей, и больше всего ее рассердило, что неурочный гость не обращает на ее гнев ни малейшего внимания. Он сидел, упершись локтями в колени и сжав кулаками голову, и не скоро, очень не скоро, бросил нетерпеливо: «Вы что, не видите? Я думаю». Тут он вскочил, как всегда, энергично, подбежал к одному из неоконченных полотен и уставился на него. Потом осмотрел второе, третье, четвертое. Потом обернулся к Энид — лицо его внушало не больше бодрости, чем череп и кости, — и сказал: — Ну, попросту говоря, у вашего отца дуодиапсихоз. — Вы считаете, что это и значит «говорить попросту»? — поинтересовалась она. Но он продолжал глухо и тихо: — Это началось с древесного атавизма. Ученым не следует говорить понятно. Последние два слова были ей знакомы — как-никак мы живем в эру популярной науки, — и она взвилась, как пламя. — Вы смеете намекать, «— закричала она, — что папа хочет жить на дереве, как обезьяна? — Хорошего тут мало, — мрачно сказал он. — Но только эта гипотеза покрывает все факты. Почему он всегда стремился остаться с деревом один на один? Почему он патологически боялся города? Почему его фанатически тянуло к зелени? Какова природа импульса, приковавшего его к дереву с первого взгляда? Такая сильная тяга может идти только из глубин наследственности. Да, это тяга антропоида. Печальное, но весьма убедительное подтверждение теории Дуна. — Что за бред! — крикнула Энид. — По-вашему, он раньше не видел деревьев? — Вспомните, — отвечал он все так же глухо и мрачно, — вспомните, что это за дерево. Оно просто создано, чтобы пробудить смутную память о прежнем обиталище людей. Сплошные ветви, даже корни — как ветви: лезь, как по лестнице. Эти первые импульсы, так сказать, основные инстинкты, несложны; но, к несчастью, они развились в типичную получетверорукость. — Раньше вы говорили другое, — недоверчиво сказала она. — Да, — сказал он и вздрогнул. — В определенном смысле это мое открытие. — А вы так гордитесь, — сказала она, — своими гнусными открытиями, что вам ничего не стоит принести им в жертву кого угодно — папу, меня... — Нет, не вас! — перебил ее Джадсон и снова вздрогнул, но овладел собой и продолжал с убийственной размеренностью лектора: — Комплекс антропоида влечет за собой стремление восстановить функции всех четырех конечностей. Как мы знаем, ваш отец писал и рисовал обеими руками. На более поздней стадии, вполне возможно, он попытался бы писать ногами. Они посмотрели друг на друга; и так чудовищна была эта беседа, что ни один не рассмеялся. — В результате, — продолжал он, — возникает опасность разобщения функций. Равное пользование конечностями не соответствует данной фазе эволюции человека и может привести к 29 |