Вокруг света 1967-07, страница 41
щ? jr k. Ж , J Ц : ды. Кто поставит подпись под этим шедевром? Народное искусство не персонально и естественно. И эти ковровщицы, сопричастные к чуду превращения обыкновенных нитей в живой ковер, не назовут себя авторами. Они пришли на место других, и на их место придут другие. В НАБЕЛЕ ДВЕРИ НАСТЕЖЬ Здесь неловко праздным туристом слоняться по улицам. Даже ранним утром Набель работает. Торопливо стайками белых голубей пробегают за водой женщины с большими пузатыми кувшинами за спиной. Потом вы уже будете встречать кувшины повсюду: и в домах, и в харчевнях, и в лавках, и в мастерских. И даже у ребят, что, как и мальчишки всего мира, иг рают в нормальный, честный футбол, ворота помечены крупными черепками разбитых кувшинов. В Набеле всегда двери настежь. И видно, как в тени мастерских месят глину, крутятся гончарные столики, как из-под влажных глиняных пальцев мастера вытягивается кувшин. Еще сырые сосуды, тарелки, статуэтки длинных забавных верблюжат выносят на палящее солнце. Тут же у дверей мастерской — кафе. Туристы тянут кока-колу, наблюдая, как растет гора разнообразных изделий. Такие горы, как известно, сами не вырастают. Работа, работа... Вы заходите в комнатушку, в которой обжигают керамику. Усатый мастер, замуровывающий изделия в печь, приветливо улыбается, но разговаривать ему некогда. Не прерывая работы, он молча вытаскивает из кармана и протягивает вам визитную карточ ку: «НАШИ КУВШИНЫ МОЖНО НЕ ХВАЛИТЬ. УВИДИТЕ И КУПИТЕ. МАГАЗИН МОНСЕФА ЗА СТАРОЙ МЕЧЕТЬЮ». В соседней мастерской работают художники. У двери, где посветлее, устроился старик и терпеливо расписывает блюдо путаницей серпантинных лент, перекручивающихся и обрывающихся. Это и арабские письмена и растительный орнамент одновременно. И не только растительный. Внимательно вглядевшись в рисунок, замечаешь, что на ветках растут не только листья, но и синие птицы и зеленые рыбы, а свободное пространство между листвой — оно тоже может оказаться фигурой или магическим знаком. Купола и полумесяцы. Рядом минареты, как кипарисы, и кипарисы, как минареты. Фигурки людей лиственно волнисты и свободно висят в пространстве. Следишь за ползущей кистью художника, и вдруг, как не дававшаяся прежде разгадка, тебе открывается связь, очевидная и не выразимая словами, — связь между протяжными волнистыми криками муэдзина, народными песнопениями с их невозмутимым внешним однообразием, упругими и монотонными танцевальными движениями и все той же ритмической мозаикой белых городов. Чудится какая-то единая фигура, не бессмысленно запутанная, а прихотливая, не однообразная, а выполненная с поразительным хитроумием и точностью. Может быть, эту фигуру стараются запечатлеть на коврах, может, она вдохновляет белых от известняковой пыли камнерезов, ремесленников, плетущих золотистые циновки, кузнецов, свивающих металлические прутья в роскошные арабские клетки в форме островерхих шатров. И начинаешь нащупывать как бы ключ к душе народа и страны. Но сколько ни старайся до конца разгадать его смысл и начертания, он остается неуловим. Тунис разный, и все же разный по-своему, его не спутаешь ни с чем. И стоит только произнести его имя, как тут же вспомнишь верблюдов, обнюхивающих «Москвич» у глинобитных стен старого города, пугливые черные глаза девушки за кружевной оконной решеткой... А особенно приятно вспоминать его дома, в морозной Москве, глядя на белые улицы. Тунис, он ведь тоже белый. Но не от снега — от гипсовых стен и солнца. 39 |
