Вокруг света 1970-07, страница 39

— Тихо! Замолчи, безбожник! Гоните вон нечестивого!

Кто-то цепко схватил за плечо, потянул назад. Олмедо рванулся:

— Выходите! Церковь обвалится! — кричал он так, чтоб услышали сыновья, но и сам-то не слышал своего голоса.

— Оранья! Кармело! — звал он, вглядываясь в полумрак притвора, бледно освещенного неверным светом свечей.

Зов его тонул в торжественно печальном пении. Плачем звенела молитва детей, в облаке ладана плыл к дверям священник, благословляя коленопреклоненных.

Приблизившись к Олмедо, он шепнул на ухо:

— Помоги церкви в страшный час, господь не оставит тебя в беде! Бери канат, сын мой! Там снимают колокола, помоги им. Да благословит господь усердие трудов твоих! — серебряным распятием священник перекрестил его и настойчиво шипел, обдавая вонью гнилых зубов и винным перегаром.

-— Иди же, иди!

Олмедо с отвращением отодвинулся. Падре придержал его за руку и сунул горсть мелких монет. У Охаверде от ярости побелели скулы:

— Монетками голодных подкупаете, святоши! Сам-то не полезешь на верную гибель! Получай свои грязные медяки!

Падре в ниточку сжал тонкие губы. Размахнулся и, как по суку топором, рубанул Олмедо тяжелым распятием.

Зажав руками в кровь рассеченное лицо, Олмедо шагнул вперед, но его сбили с ног, отбросили от ступеней церкви, и, оглушенный, он уже ничего не чувствовал и не видел.

Очнулся Олмедо к вечеру. Острая боль в груди не давала вздохнуть. На разбитом лице корой запеклись земля и кровь. Во рту пересохло. Опираясь на руки, попробовал подняться. Ноги, засыпанные щебнем, онемели и не слушались.

На краю пустынной площади в пыльной завесе пылал оранжевый диск солнца. Церковь лежала грудой камня. Тускло отсвечивал разбитый колокол, бессильно вывалив литой язык. В гнетущей тишине скрипела балка, раскачиваемая ветром. Все вокруг будто вымерло. Из-под развалин не доносилось ни звука, ни стона.

Олмедо лег на землю и слушал. Земля молчала. Он начал лихорадочно раскапывать щебень. Швырял камни. Тянул какие-то прутья, обломки досок. Сердце колотилось. Ноги не держали его, а он, обезумев, все швырял и швырял камни, пока не ткнулся лицом в землю. Обхватив голову руками, закричал дико, каким-то хриплым, не своим голосом. Все тело трясло в ознобе. Позади раздался осторожный шорох. Олмедо резко обернулся: тощий пес слизывал с камней густую кровь. Черная шерсть на загривке стояла дыбом. Заметив человека, он поджал хвост, но не двинулся с места. Глаза светились зеленым огнем, пасть,'измазанная клейкой розовой слюной, угрожающе оскалилась...

К утру Олмедо выбрался на шоссе, ведущее в Баньос. Ничего зловещего не было ни в тишине утра, ни в садах, что, как прежде, зеленели вокруг и клонили к земле ветви, отягощенные плодами.

Страшные события минувшей ночи на минуту отступили, и Олмедо представилось, что, выйдя на Панамерикану, он снова увидит автобусы и грузовики, переполненные торговцами, спешащими на рынок в Амбато. Из районов, примыкающих к сельве, они везут наранхилью (из нее приготовляют утоляющий жажду напиток), агуакатэ с темно-зеленой кожицей и нежной мякотью фисташкового цвета, особенно вкусной, если ее немного посолить, а связки бананов всех сортов: и темно-коричневые, величиной в руку от кисти до локтя, и лиловые с золотистой мякотью, что выращивают в провинции Макас, и мелкие, необычайно сладкие, золотистые бананы оритос. Лучшие сорта, упакованные в целлофановые мешки, тысячами тонн идут на экспорт, а в городах на базарах продают фрукты особо нежные, не выдерживающие перевозок. Бананы — пища бедняков. Они дешевле хлеба и маиса. Гнилые и мелкие продают за бесценок. Их могут покупать даже индейцы-испольщики горных областей.

То, что Олмедо увидел на шоссе, ошеломило его. Толпы беженцев запрудили дорогу. И без того узкая, она еще обвалилась во многих местах и покрылась трещинами. После ливня с гор хлынули потоки жидкой грязи, грузовики и легковые машины вязли в ней по самые оси.

Мулы, испуганные толпой, пятились на край дороги, тревожно косились, прижимая уши. Измученные люди, нагруженные детьми и пожитками, бесконечной вереницей шли мимо Олмедо в сторону Кито. Потеряв все, они еще надеялись на помощь властей в столице, а всего более на счастливый случай и свои привычные ко всякой работе руки.

Навстречу беженцам, направляясь в Пелилео, продвигались грузовики с солдатами, полевые кухни, фургоны с лопатами, палатками и носилками. Неистово ревели сирены. Олмедо шел к Пелилео, с трудом пробираясь сквозь толпу, обходя повозки со стариками и ранеными. Олмедо смертельно устал от горя. В эту ночь седыми стали его черные как смоль волосы. Горячие карие глаза потухли, и весь, он как-то поник. Прежде, легкий да ловкий, не шел; а летел. Теперь он брел, опустив плечи, будто не сознавая, куда идет. Он потерял сыновей, дом его был разрушен, и кто знает, какие вести ожидали его в Баньосе, куда он так упорно пробивался.

Похолодало. Резкие порывы ветра гнали низкие облака, и вершины гор, не видные под их плотным покровом, казались срезанными. Над Тунгурауа полыхали белые молнии.

Вокруг стало безлюдно и глухо. Ревела река внизу, а в небе, распластав крылья, кружили два кондора.

Поперек шоссе стоял автобус, какие ходят обычно на побережье: с легкими занавесочками, с пальмами и белыми гребнями волн, нарисованными на дверцах кабины. Заднее колесо машины висело над обрывом. Обогнув автобус, Олмедо увидел шофера, трех индейцев в темно-красных пончо и молодого курчавого парня с мачете за поясом. Они стояли у края огромной трещины, расколовшей шоссе. Острый клин ее упирался в отвесную стену скалы. Провал длиной метров сто уходил вниз до самой реки. На скале удержался неровный узкий обломок, видимо столь ненадежный, что даже индейцы не решались перебраться по нему через трещину. Они завернулись в пончо и улеглись у колес автобуса спиной к ветру. Шофер уныло толкал носком ботинка камни в обрыв. Глыбы легко отрывались от края трещины и, увлекая за собой лавину мелочи, беззвучно исчезали

37