Вокруг света 1971-05, страница 46
ное оружие, а как на некий символ самурайского духа... В тренировочном кимоно из плотной ткани, с мечом за поясом Юкио Мисима сидел на циновке в центре зала, скрестив под собой ноги. Его напряженный взгляд, скользнув по визитной карточке, устремился куда-то мимо меня, и я невольно обернулся, чтобы узнать, на кого он смотрит. Но позади никого не было — только стена и белое полотнище на ней с огромным иероглифом «тамасий» — «дух». Это полотнище, как потом мне объяснили, вывешивали каждый раз, когда Мисима и его друзья приходили в зал. На мои вопросы Юкио Мисима не обратил внимания. Он говорил сам. Даже не говорил — он изрекал то, что, видимо, представлялось ему истиной. А глаза его не отрывались от иероглифа за моей спиной. Временами мне казалось, что он погрузился в сомнамбулический транс. «Я не терплю слова «любовь», — медленно произносил Мисима. — Особенно когда речь идет о любви к отечеству наших предков. Родина должна ассоциироваться у японцев с иным словом — твердым и сильным...» Юкио Мисима вещал долго. И постепенно я начал понимать, каким предкам поклоняется он: завоевателям Кореи и Маньчжурии, поработителям народов Юго-Восточной Азии. Мне стало ясно и слово, по которому он тоскует. «Война — отец созидания и мать культуры», — провозглашали почитаемые Ми-симой предки. «Человеческая жизнь легче лебединого пуха, — продолжал Мисима. — Почетно умереть на поле боя, сражаясь во имя славы предков, за императора, за истинно японские традиции и честь нашей расы...» Все, что говорил с такой значительностью Мисима, на самом деле было далеко не ново — он излагал кодекс самурайской чести «Бусидо». Часто такого рода собеседники после подобных сентенций непременно рассказывают японскую хронику XIV века «Тайхэйки» — «Повесть о Великом мире». Один из героев этой хроники, самурай Еси-мицу, потерпев поражение в битве против мятежных вассалов императора, покусившихся на честь и достоинство государя, забирается на крепостную башню, дабы оставшиеся в живых воины хорошо виделй его, и обращается к ним с такими словами: «Я покажу вам. как умерщвляет себя настоящий воин! Да послужит это примером для вас, когда кончится ваше воинское счастье и вы станете готовиться вспарывать себе животы!» «Сказав так, — продолжает хроника, — он снял доспехи и сбросил их с башни. Он спустил с плеч парчовую накидку, бывшую под латами, обнажил верхнюю часть туловища, вонзил меч в свое белое тело и сделал слева направо по животу прямой надрез, выхватил оттуда внутренности и бросил их к подножью башни; потом взял острие клинка в зубы и упал лицам вниз». Но Мисима не стал рассказывать мне этой популярной истории. Все же он был писателем... Ровным, бесстрастным голосом он рассказывал о своих личных воззрениях, и дух Ёсимицу, похоже, витавший где-то за моей спиной, на этот раз не воплотился в знакомую историю... — Только в войсках самообороны остался истинно японский дух, истинный дух «Бусидо»... — продолжает свою речь Мисима с балкона штаба восточного военного округа. Позади Мисимы — окна кабинета начальника штаба округа. Генерал Кэнри Масита крепко привязан к креслу, к его горлу приставлен меч, и холодок отточенного клинка разбегается по телу дрожью. За каждым движением генерала, настороженно следит юнец в фуражке, скопированной с эсэсовского головного убора. Фанатично горящие под лакированным козырьком глаза не сулят пощады, и потому генерал старается не шевелиться. Только что четверо таких же юнцов, одетых подобно солдатам старой императорской армии, в кровь искололи мечами шестерых офицеров — те пытались помочь генералу. Генерал Масита растерян. Он оскорблен. Он мучительно переживает свое унижение. Ведь Юкио Мисима его друг! Да и физиономия этого юнца ему знакома. Наверное, видел в компании Мисимы. Генералу приходит на память банкет по случаю выхода в свет романа Мисимы о людях с извращенной психикой. Генерал назвал тогда писателя «японским Мопассаном», и газеты подхватили его высказывание. Когда сегодня утром Масите сообщили. из проходной о том, что пришел Мисима, он немедленно распорядился пропустить друга. Не смутило генерала и то, что Мисима явился в сопровождении четырех молодых людей, вооруженных мечами. Члены «Общества щита» обладали привилегией появляться в штабе при оружии. В свое время начальник Управления войск самообороны Ясухиро Нака-сонэ назвал «Общество» «частной армией, напоминающей труппу женского варьете «Такарадзука»; и эта издевка обидела генерала Маситу. Накасонэ, сам сделавший немало для возрождения японской армии, не должен был так говорить об «Обществе щита». Даже выступая перед иностранными журналистами. Конечно, молодые люди из этого «Общества» излишне экзальтированы, но есть в них черты, которые очень нравятся Масите, да и не только ему: вера в высокое предназначение Японии править миром и готовность умереть во имя этого. Генерал и сам в кругу друзей не раз высказывал мысль о необходимости воспитания такой веры у солдат войск самообороны. Генералу Масите не нужно объяснять, откуда взялись у Мисимы эти ребята из «Общества щита»... Невысокая тростниковая ограда окружает заводские постройки из гофрированного железа. На заводском дворе пустынно. Наглухо закрыты двери цехов. Ни облачка над крышами, ощетинившимися закопченными трубами. Ветер гонит обрывки газет, ветошь, кидает их о ребристый металл, тащит к подъездным путям и забывает там, между рельсами. Завод стоит уже тысячу дней. Утро. У ворот сменяется пикет забастовщиков. Вновь прибывшие усаживаются под плакатом с надписью: «Рабочие! Добьемся уничтожения системы рабского труда на «Ниппон рору»!» Около полудня тишину безлюдной узкой улочки перед заводом нарушает рев моторов. Сначала появляется автобус. Он медленно пробирается мимо деревянных домишек, стараясь не задеть стен своими желто-красными лакированными боками, и останавливается напротив пикета. Вслед за автобусом в улочку вползает черный «ниссан» — шикарная машина заводской администрации. Чуть дальше мелькает между домами и прячется за одним из них автомобиль полиции. Антенна рации покачалась над низкой крышей и замерла. Пикетчики встают. Берут друг друга под руки и загораживают вход на завод. 44 |
