Вокруг света 1971-11, страница 10

Вокруг света 1971-11, страница 10

метить характерную закономерность. На плитах, где перед битвами запечатлены изречения и цитаты, оброненные во время поэтических ристалищ, каждое слово дышит романтической пылкостью. На плитах, свидетельствующих о состязаниях, состоявшихся после битв, в каждом слове — спокойствие воина и мудрость человека, потерявшего в бою брата и друга, познавшего горечь временных поражений, пьянящее чувство победы и непроходящую боль утраты.

Сегодня рядом с базальтовыми плитами в храме литературы и искусства в Ханое белеют листы газетных полос. На них стихи и поэмы, повести и рассказы, написанные непосредственными участниками драматических событий. Может быть, позже, когда минует война, в храме литературы и искусства перед одной из черепах появится новая базальтовая плита с именами и изречениями летописцев нынешних суровых лет. Может быть. А пока в маленькой мастерской у входа в храм искусные руки художника гравируют на куске обшивки сбитого американского самолета небольшую картину, повествующую о мирной жизни, — буйвол тянет плуг, и крестьянин, напрягшись, крепко сжимает его дрожащие ручки.

Цицерон был не прав — музы не молчат, хотя и гремит оружие.

ГОРСТЬ РИСА

На паромной переправе одной из многочисленных рек слепой солдат пел долгую песню. Слова, сплетенные нехитрой мелодией, под аккомпанемент нома и размеренный стук катерного движка падали в души людей, словно зерна на вспаханную землю. И совсем как у нас в России, пригорюнившись, слушали певца крестьянки, везущие на воскресный базар то, что испокон веков выращивают в деревне, — апельсины, грозди янтарных бананов, связки редьки. Мужчины загрубелыми пальцами сосредоточенно разминали пересохшие сигареты и жестом просили огонька у соседа. А солдат, которому напалм выжег глаза, все вел свою неспешную песню...

Шепотом, слово за словом, торопливо переводил песню переводчик. И меня поразило, что была она не об изнурительных боях, не о разрывах бомб и боли утрат. Ослепленный напалмом человек пел о горсти риса, о том,

как ломит спину у земледельца, когда тот по колено в воде сажает немощные стебельки, о вязкой глине, засасывающей ноги крестьянина, о земле, за которой любовно ухаживает человек уже многие сотни лет...

Была вьетнамская зима — нежаркая, мягкая осень России. На дорогах прямо под колеса машин мужчины бросали рисовую солому, чтобы она стала мягче. На отполированных временем каменных плитах, вымостивших площадки перед буддийскими храмами и пагодами, крестьяне устроили тока, и столбы белесой пыли от сухих стеблей и зерна подымались над рогатыми крышами пагод — шла молотьба. Страна собирала второй — зимний урожай...

«Рис — это основа нашей жизни», — писал один из журналистов провинции Тайбинь.

«Рис — это наша победа», — сказал мне командир отряда ополченцев.

«Рис — это стержень человеческого бытия», — услышал я от руководителя кооператива в провинции Хайзыонг.

И все же самое образное и мудрое определение дал семидесятилетний крестьянин Фан Ван Мао:

«Горсть риса — это жизнь человека. Зерна как горы. С первого взгляда все одинаковы. А присмотришься, все они разные...»

Самое трудное для человека — память. Самое несовершенное у человека — тоже память. С годами она, как и сам человек, слабеет... Но зимние дни сорок пятого года Фан Ван Мао отчетливо помнит до сих пор. Особенно помнит глаза ребятишек.

Он просыпался, а глаза уже смотрели на него. Пять пар детских глаз, в которых в те дни не было ничего, кроме одного мучительного вопроса: «Рис?» Что он мог ответить им, своим детям, в зимние дни сорок пятого года, в голодные дни?..

В шестнадцати селениях общины в те дни не осталось в живых ни одного человека.

Работая в поле, он все время думал о том, что Будда несправедлив. На дворе у помещика есть все, риса хватило бы на всех в округе, но он лежит в амбаре, а люди умирают, даже те, кто не успел еще посадить ни одного стебля риса, — умирают дети... Фан Ван Мао много думал об этом, но не знал, что делать...

Он узнал это через год. Когда

к ним в провинцию вновь вторглись колонизаторы, а в джунглях появились партизаны.

До этого времени Фан Ван Мао не знал, как обращаться с винтовкой, как ее' заряжать, как целиться, как стрелять. Он не знал запаха пороха, запаха кисловатого и терпкого, быстро въедающегося в одежду и кожу человека. Сегодня ему семьдесят, а он может с закрытыми глазами, на ощупь разобрать и собрать винтовку. Еще Фан Ван Мао может вслепую сажать рис...

Он с семьей ушел тогда в партизаны, в отряд «белоголовых» — так называли во Вьетнаме тех, кому было за сорок, у кого время уже выбелило голову и кто все-таки взялся за оружие.

Колонизаторы построили дзот в центре самых плодородных полей. И чтобы удобно было вести огонь, под страхом смерти запретили сажать там рис.

Умирала земля, ухоженная многими поколениями людей. Умирала земля, которой так не хватало. И тогда он предложил посадить рис хоть на части этой земли.

Ночью они вспахали землю на дальнем конце поля. Ночью высадили рассаду. Ночами из джунглей носили на себе воду, поили землю.

На границе джунглей, к которым примыкало это рисовое поле, партизаны выставили охранение: караулить рис. Однажды, когда урожай уже почти созрел и оккупанты решили уничтожить его, пропел гонг, древний бронзовый гонг, пропел тревожно и печально. Партизаны брали его с собой в охранение, чтобы подать сигнал тревоги...

Самое несовершенное у человека — это память, и Фан Ван Мао не помнит уже подробностей того дня. Но он помнит, что они спасли урожай, разрушили дзот, перебили оккупантов. Он помнит, что в' этой операции участвовали не только партизаны, вооруженные бамбуковыми копьями, винтовками и пулеметами, но и дети, женщины, которые шли в атаку с серпами в руках.

Еще он помнит, как через десять лет те, кто уцелел, открывали памятник павшим в том бою. Памятник партизанам, женщинам... Тем, кто сеял рис.

САГА О ДОРОГАХ

Дороги, сработанные рабами Рима, где гигантские плиты пригнаны с ювелирной точностью

8