Вокруг света 1972-09, страница 5

ние», внезапно открылись, и в коридор хлынул новый поток — шли с совещания капитаны и начальники служб. Часть из них была в морских тужурках с погонами, украшенными лычками; другие имели вид обыкновенных служащих.

Они проходили мимо меня, жадно затягиваясь папиросами, продолжая свои разговоры, начатые, наверное, еще до совещания.

— Тридцать тонн технического рыбьего жира, ты посчитай, сколько надо тощей сельди...

— ...Если нового пресса для филе не дадите, я от такого плана отказываюсь.

— Вот тебе и весь ассортимент! А я говорю: в томатном соусе...

— ...отличного механика! Зайдешь ко мне, я тебя познакомлю...

— Анализ анализом, а без лаборантки дело станет. Или давайте единицу, или...

Каравеллы и бригантины в разговорах не присутствовали. Трубок никто не курил. В руках у всех были портфели и папки. И вообще все это напомнило мне главк, куда съехались директора заводов, или — еще больше — утреннюю планерку у директора завода.

Когда, разговорившись с одним из диспетчеров, я в самом начале нашей беседы сказал, что вот, мол, думал увидеть здесь разные архиморские вещи («Паруса, надутые ветром?» — вставил он, улыбнувшись), а увидел нормальное производство, завод, что ли, — диспетчер поддержал меня. Ему даже понравилось это выражение, хотя понял он меня по-своему.

— А что вы думаете, завод и есть. Океан кустарщины не потерпит. Тут навалиться надо всем вместе. Вот и получается завод. А это цеха, — он ткнул пальцем себе за плечо.

За его спиной висела огромная карта Атлантического океана. Океан был усеян вырезанными из картона овалами: красными, желтыми, зелеными. Вокруг фигурок покрупнее толпились фигурки помельче. Больше всего их скопилось у западных берегов Африки, совсем рядом с континентом. Другие держались у берегов Канады, некоторые — у самого выхода из Балтийского моря в океан. И наконец, несколько овалов были разбросаны по всей голубоватой поверхности Атлантического океана.

— Вот эти, — диспетчер, зажав в пальцах авторучку и поль

зуясь ею как указкой, ткнул в крупный значок, — наши рефрижераторы. Эти — транспортные суда. А эти (мелких было больше всего) — промысловики, они-то и есть собственно рыбаки. Их положение на карте мы меняем каждый день. Если протянуть к ним нити, получится сеть, что ли, здоровая сеть на весь океан. А сойдутся нити тут, — он ткнул авторучкой в пятиконечную звездочку на берегу Финского залива, — тут, в Таллине, в нашем объединении. Представляете себе? Весь океанский флот республики. Часть колхозам принадлежит, часть рыбокомбинатам. Раньше ходили на свой, так сказать, страх и риск. Но ведь это же океан, а не залив наш. Это же понимать надо! За всеми судами глаз да глаз нужен. И за океаном тоже. Добыча рыбы — это ежедневная задача со многими неизвестными. Тут, знаете, такие иксы и игреки... Мы, к примеру, планируем столько-то и столько-то серебристого хека. А хеку, между прочим, начхать на наши планы, хотя в них черным по белому сказано, сколько ему, хеку, надлежит быть пойманным. Он себе махнул хвостом и ушел. Хек хитер, океан велик, но и у нас головы на плечах не только для того, чтобы фуражку носить. Каждый день у нас на карте — общая картина промысловой обстановки. И тогда мы одному капитану приказываем перебраться миль на пятьсот-шестьсот, другому меняем хека, ну, скажем, на тощую сельдь (вы только не подумайте, что это сельдь, похудевшая по каким-то причинам, нет, это у нас термин, название породы).

В общем, правильно сказано: завод. Только здесь начальника цеха к директору не вызовешь, от кабинета до «цеха» тысячи миль...

Конечно, и тут, как говорится, без накладок не обходится — дело все-таки новое. «Океан» пока есть только в Эстонии: здешние колхозы давно уже взялись за океан. Я имею в виду Атлантический. Вам, кстати, не приходилось в нашей рыбацкой деревне бывать?

...В Раннакиви, симпатичном рыбацком поселке, я прожил как-то почти месяц. Жил я у Бразильца Ханса в комнатенке под крышей. Из окна мне виден был негустой сосновый лесок, берег, усеянный валунами, и море, менявшее в зависимости от погоды и времени дня оттенки серого цвета. Длин

ные ряды распяленных на кольях сетей перегораживали берег на некие коридоры, и время от времени я видел, как бродит по ним, прихрамывая, Бразилец Ханс. Ханс внимательно рассматривал сети, щупал их, поправлял, а то, пододвинув деревянный чурбачок, садился, вытянув ноги, и принимался орудовать иглой гигантских размеров. Иногда к нему подсаживались белоголовые курносые мальчишки и молча смотрели, как снует туда-сюда игла. Бывало, Бразилец так же молча передавал иглу им, и они — разве что чуть помедленнее, но не менее аккуратно — продолжали его работу. Ханс же, отойдя на пару шагов, наблюдал за ними, и на лице его появлялось выражение удовлетворенности. За домом оборудована была маленькая коптильня, и вечерами Бразилец подолгу сиживал на ее порожке. Перед ним расстелен был брезент, а по левую руку стояло ведерко, полное рыбы. Он брал рыбину, делал неуловимо быстрое движение ножом, и распластанные рыбьи тушки ложились в ряд на брезент. Ханс зачерпывал из небольшой бадейки соль и таким же неуловимым движением натирал рыбину.

Каждый вечер я сидел рядом со своим хозяином, следя за рыбинами в его руках, и безуспешно пытался расчленить его движения на простые составляющие.

Мы дымили «Примой» и вели уютные беседы, где, повинуясь бог весть каким ассоциациям, темы незаметно переходили одна в другую, едва возникнув. В один из первых таких вечеров я спросил Ханса, почему его зовут Бразильцем. Но он, хмыкнув («Наэравад, курат, поле рохкем»— «Так, мол, для смеху»), разговора не поддержал.

Прозвище Ханса я услышал в первые пять минут пребывания в Раннакиви, когда, сойдя с автобуса, обратился к двум пожилым женщинам с вопросом, кто бы мог сдать мне комнату. Женщины маленько посовещались («У Линд-холма?» — «Нет, к ним сын из Тарту приехал». — «У Вареса?» — «У Бразильца, наверное, лучше...»), а потом одна из них проводила меня к дому, где на калитке сияла надраенная медная табличка «Ханс Лехтла».

Так я поселился в доме Бразильца Ханса. На шкафу в его гостиной лежала огромная бело-розовая нездешняя раковина; в углу комнаты стояло сделанное на совесть тяжелое кресло-качал

з