Вокруг света 1974-02, страница 70

руку к большому березовому туесу, доверху наполненному сизой, крупной, как виноград, жимолостью.

Родинка дрогнула. Яна отдала тяжелый туес. И, шагая рядом, Колька удивленно косил на нее глазом. Как бы она донесла ягоду? Тяжесть-то...

— Своя ноша не тянет, — откликнулась Яна.

Село приближалось, а разговор не налаживался, как костер в мокрой тундре: покажется язычок пламени и пропадет.

Навстречу резво пробежала собачья упряжка. В нарте — Коял-хот. Что-то крикнула ему Яна по-карякски, но старик сделал вид, что не заметил ее.

— Скучает по тундре, — сказала Яна.

—• Говорят, он был хорошим пастухом, орден имеет, — подхватил Колька.

О, у нее отец — настоящий мужчина. В тот день, когда он промахнулся, не накинул чаут на рога летящего оленя, он покинул тундру. Не любит тундра слабых. Тосковал. Но никто не услышал от него жалоб. Попросился в рыбаки. Хоть и нелегко управляться с вентерями в полыньях — май-нах, однако там не надо день и ночь быть на ногах, караулить оленей долгими зимними ночами, когда такой холод, что кровь стынет в жилах. Пока Яна рассказывала об отце, тропинка прибежала в село. Возле своей хибары Колька придержал Яну за локоть, сказал, сдерживая задрожавший голос.

— Может, зайдем? Чайку выпьем. Посидим.

Яна нахмурилась, резко взглянула на него.

— Я здесь свой чай уже выпила, — она взяла туес и, не попрощавшись, торопливо пошла прочь.

Н-да... Колька закусил губу. И, придя домой, долго разглядывал фотографию над койкой. Тоненькая, крепкая. Стройные, сильные ноги... Откуда она взялась такая? На отца, костистого, кривоногого и длиннорукого, она ни капельки не похожа. Не походила и на мать, обрюзгшую, широкоскулую старуху.

На другой вечер они сидели рядом в кино, из клуба Колька проводил Яну до ее крыльца. Потом она пригласила его в школу. Как-никак он бывший пограничник, ребятишкам будет интересно послушать, как он служил.

В учительской весело трещала печка. Яна живо поднялась из-за стола, протянула руку. Указательный и средний пальцы были

в лиловых чернилах, как будто только что рвала учительница переспевшую ягоду голубику, что густо усыпает осеннюю тундру. Она кивнула на стенку, за которой шла веселая перемена.

— Пусть отдохнут...

Выглядела она свежей и юной,

такой юной, не подумаешь, что это учительница. Колька почувствовал с ней себя легко и свободно, точно они были знакомы бог весть сколько.

Вошли в просторную светлую комнату, где стояло всего шесть парт. Ребятишки, увидев учительницу и гостя, мигом разбежались по местам. Они тяжело дышали и стреляли глазами.

— А какой скоро праздник, дети? — спросил он бодро.

Несколько розовых ладошек потянулись вверх. Черные глазенки умоляюще уставились на учительницу — каждому хотелось ответить. Яна сделала выбор: «Ваня Алё скажет». Счастливчик встал, одернул пиджак, под которым розовела нижняя рубашка. Яна шепнула: «Опять забыл надеть верхнюю». Доверчиво поглядывая на Кольку, Ваня выпалил:

— Седьмое ноября!

— А что это за праздник? — продолжал допытываться Колька.

Мальчишка молча соображал, что ответить.

— Ну так что это за праздник? — Колька нетерпеливо забарабанил пальцами по столу, откинулся поудобней, заложил ногу за ногу.

— Праздник, елка, игрушки будем вешать, — неуверенно сказал Ваня. Рубахин расхохотался. Ну и ну! Ведь надо же... Для них, наверно, все праздники на одну колодку. Мальчишка растерянно посмотрел на учительницу, ища поддержки.

Ну чего замолчал? Значит, седьмое ноября, а мы на елку игрушки вешаем, — веселился Колька.

Ваня Алё окончательно смешался, сел и закрыл запылавшее лицо ладошками.

— Что это они у тебя недотепы какие-то, — развязно сказал Колька. — Вот комедия...

Яна, у которой медленно отхлынул румянец, поднялась, произнесла тихо:

— Побудьте одни, ребята, — и вышла из класса.

Колька ничего не понимал. Пригласили рассказать о границе. И он целую ночь сочинял. Не столько для этих ребят, сколько для Яны, Пускай за всю службу на заставе не было ни одного задержанного нарушителя, ни

одного ЧП, но ведь границу можно так расписать, что уши развесишь.

— Что с тобой? — спросил он, войдя в учительскую. Яна чертила пальцем на запотевшем стекле какой-то узор и не ответила.

— Не хотите, как хотите, — сказал Колька; натянул через голову кухлянку, косо напялил малахай и топтался у порога, все еще не теряя надежды, что все образуется Но Яна даже не поворотилась к нему, когда он сказал: «Ну пока!»

Потом Рубахин понял, как жестоко обидел учительницу. Она любила своих несмышленышей, как родных младших братьев, и даже больше, как мать любит своих детей. Она живет для них, и ей больно, если кто-то вдруг посмеется над ними.

Несколько раз в клубе Колька пытался объяснить Яне, что сморозил глупость, что эти ребятишки и ему симпатичны, как оно • и было на самом деле, но Яна не хотела слушать.

Когда гас свет и начиналось кино, Колька садился позади учительницы и видел не экран, а ее пушистую шапочку, и сердце ныло оттого, что все так глупо вышло.

Собаки отчаянно скребли лапами по льду, но перейти на бег у них не хватало сил. Колька, отворотив лицо от ветра, шагал рядом с нартой. Со свистом летел серый раскаленный снег. Стемнело. Из бело клубившейся мглы раздался сердитый гудок парохода. Колька схватился за баранту, приналег.

Скорей, скорей достичь кромки льда, подать навагу на пароход и понестись в обратный путь.

Колька тянул нарту что было силы, и сердце его больно колотилось, гнало кровь упругими толчками. В ушах стоял звон. И чудились ему в гуле ветра частые, глухие удары бубна, сзывавшего людей на праздник зимы. Тогда, в первый день зимы, Колька, услыхав глухие, тревожащие душу звуки, прибежал в клуб.

Вдоль стены на корточках сидели коряки в расшитых бисером кухлянках, держали на коленях праздничные малахаи с красными кисточками. Русские толпились у дверей.

Милют, увидев Рубахина, потянул его поближе к сцене, чтоб тому все видать было.

Середина клуба пустовала. В левом переднем углу, перед сценой, в отдалении от всех сидела