Вокруг света 1974-05, страница 34

живаемся на причале, по которому бегут с мешками соли на головах полуголые грузчики.

ЗАВТРА БУДЕМ В МАНАУСЕ

Когда мы снялись с якорей и огласили окрестности Итакоатиары прощальным гудком, разбудившим четвероногих обитателей сельскохозяйственной «экспозиции», экипаж и пассажиры начали готовиться к окончанию рейса. Укладывались чемоданы в первом классе, завязывались мешки в третьем. Последний вечер решено было ознаменовать небольшой танцевальной вечеринкой. Только для первого класса, разумеется. В курительном салоне были сдвинуты к стенам шахматные столики и стулья. Из трансляционных динамиков грянула лихая самба.

У меня нет что-то настроения танцевать. Я выхожу из салона и, ослепленный темнотой на палубе, останавливаюсь. Где-то рядом слышится ликующий голос Жозе Катарино:

— Сеньор, я продал наконец свои серьги. Я продал их!

Он стоит в тени и смотрит в окно салона на танцующие пары.

— Кому? — спрашиваю я.

— Какой-то сеньоре в Итакоа-тиаре. Она сказала, что у нее девочка выходит замуж и она подарит дочке к свадьбе мои серьги.

— Поздравляю. Значит, вы едете теперь в Порто-Вельо? -

— Да, да. Там у меня дядя. Он мне поможет в первое время.

— Стало быть, и там будете башмачником? Как в Сан-Луисе? — спрашиваю я.

Жозе понижает голос и, наклонившись ко мне, доверительно сообщает:

— Вы знаете, сеньор, я смотрю, смотрю вокруг и вижу что? Вижу, что все тут ходят босиком. Какой же у башмачника будет заработок?.. Нет, уж лучше я начну искать золото. Говорят, там, в Порто-Вельо, много золота.

Он уходит, довольный собой и преисполненный веры в будущее.

Я облокачиваюсь на перила и смотрю вниз. В слабом свете иллюминаторов нижней палубы видно, как пенится у самого борта черная вода. Я думаю о том, что никогда больше не увижу ночной Амазонки... Где-то внизу стонет, всхрапывает, беспокойно ворочается в своих гамаках третий класс. Двумя палубами выше танцует первый класс. Мягко урчит двигатель, увлекающий наше белое судно вперед, к Манаусу. Позади тысяча миль по Амазонке.

В 10 ЧАСОВ 30 МИНУТ в ВЕНТИЛЯЦИОННОМ ШТРЕКЕ У

МЕСТА РАБОТ ПРОИЗОШЕЛ ВЗРЫВ МЕТАНА

Леонтия Цупу бросило вперед, словно кто-то со страшной силой ударил сзади. Лицом он упал на рваный край неотработанного пласта, глаза ослепила дикая алая вспышка, и Леонтий провалился в темноту. Он не слышал, как где-то за спиной рос гул, подобный шуму наступающей грозы, не видел разгара пламени. Он вообще ничего не успёл осознать и почувствовать...

А между тем до этого мгновения он ощущал жизнь во всей ее полноте, как может ощущать человек в двадцать пять лет, полный крепкой силы, нерастраченной энергии.

Леонтий родился под Винницей в то время, когда земля Украины после двух послевоенных и отчаянно голодных лет впервые дала богатый урожай и люди вдоволь наелись хлеба. В смутных детских воспоминаниях жили тягостные картины: как люди, впрягшись в лямки, подобно бурлакам, помогали малосильному и единственному в колхозе трактору тащить с поля на шлях огромную ржавую махину — обгоревший танк с длинным хоботом; или как он лазал по шершавым бетонным плитам разбитого бункера с непонятными клеймами орлов, под которыми, говорили, прятался Гитлер, когда приезжал на Восточный фронт; или как жарко горел костер и около него, низко опустив головы, дремали артиллерийские лошади, отвоевавшие войну... Но потом отец собрался восстанавливать Донбасс, и родная винницкая земля так и осталась в далеких воспоминаниях о детстве. В Шахтах Леонтий окончил школу, ремесленное училище и по комсомольской путевке двинул на восток — в Кузбасс.

В 10 ЧАСОВ 45 МИНУТ

ПРОИЗОШЕЛ ОБВАЛ У ПЕРЕДОВОГО СКАТА

Иван Перегоров лежал сейчас у ската № 1 и не мог пошевелиться. Струйки угольной пыли текли по шее и стекали за воротник. Он дышал тяжело и часто, хватая ртом горячий спертый воздух.

ЕВГЕНИЙ ФЕДОРОВСКИЙ, наш спец. корр.

Лампочка на каске продолжала гореть, и яркое пятно света, дрожащее прямо перед лицом, раздражало глаза.

«Каким это чудом голову не засыпало?» — размышлял Перегоров.

Он попробовал напрячь мускулы на руках, потому что ноги уже онемели, будто и не существовали вовсе. Но и руки, словно патроны в обойме, были зажаты плотно и прочно.

«Весть об аварии, само собой, встряхнет поселок», — подумал Иван. Шахту оцепят, будут сдерживать толпу взволнованных жен и матерей, плачущих ребятишек, родни и знакомых тех, кто оказался в этой смене. Примчится, конечно, и его Марья. Голосить она не будет, а только подожмет губы, и остекленеют глаза, как всегда бывало, когда приходит горе. Она, как и Перегоров, воспитывалась в детском доме и, конечно, любое горе переживает молча.

«А может, выберусь?» — шевельнулась мысль.

Он подвигал пальцами. Значит, есть какое-то свободное пространство. Если по комочку сталкивать уголь, то можно, пожалуй, высвободить руку, а уж потом, орудуя ею, можно выгрести и самого себя.

«Только не торопись, только береги силы!» — приказал он себе.

И начал терпеливо проталкивать камешек за камешком...

От тяжести, сдавившей его, от пыли, забившей рот и нос, от напряжения дышать становилось все трудней и трудней. Сильную боль причинял какой-то камень — он уперся в грудь. Струйками стекал пот со лба и обжигал глаза.

Перегоров уже мог работать* не пальцами, а кистью руки. Вероятно, около аккумулятора на боку оказалось небольшое пространство, и туда он скатывал мелочь, вдавливая каждый камешек.

Когда совсем уходили силы, Перегоров ронял голову, но эбонитовый козырек каски спасал лицо от пыльной и горячей земли. Он чувствовал, что температура в шахте растет. Где-то разгорался метан. Может быть, напрасны его усилия? Спасатели не успеют, а если и подоспеют, не смогут прорваться через пожар. Бывало, что могучие толщи пород при подвижке ломали сталь

32