Вокруг света 1975-02, страница 59

Первая радость за столько времени!..

Теперь за дело. Не знаю, с чего начать. Мысли возвращаются к Степану. Бегу к нему. Он лежит на снегу, протягивает мне синие руки с окоченевшими пальцами. Я оттираю их снегом. Долго не могу вернуть им тепло.

Осторожно ощупываю его ноги, обернутые в лубок и перевитые лосевыми ремешками. Бедный же ты, Степан, что ты пережил и что еще ждет тебя! Мне даже стало совестно, что я так нелестно думал о нем.

Мне самому не дотащить его до палатки. Вот-вот придут на помощь товарищи. Приношу спальный мешок, укладываю на него больного, а руки завертываю в свою телогрейку.

И только теперь, с каким-то облегчением замечаю, что стоит тихий, безветренный полдень.

Собираю сушняк. Хорошо, что в еловом лесу его много. Разжигаю печь в палатке и, пока она накаляется, осматриваю" стоянку.

У палатки лежит огромная кожа сохатого с загнутыми краями в виде плоскодонного корыта, шерстью наружу. На этой коже Тиманчик тащил Степана. Это видно и по тому, как она истерлась. Рядом в снег воткнуты два посоха с измочаленными концами. Трудный был путь! Тут же на старом пне лежали два куска свежего мяса.

Откуда все это они взяли?..

Глушу любопытство. Сейчас не до этого. Прежде всего надо больных отогреть чаем. Набираю полный чайник снега, ставлю на раскаленную печь. Из-за кривуна доносятся людские голоса. Пришли!..

Наскоро готовлю для Степана место в палатке и выбегаю. Юдин и Степняк молча стоят возле своего товарища. На их лицах и ужас и недоумение. Они вопросительно смотрят на меня.

— Оба живы! — говорю я, но им трудно поверить в это...

Мы втроем осторожно поднимаем Степана. На руках, медленным шагом несем в палатку. Он не стонет, не жалуется. Настрадался, бедняга. Видно, и к боли можно привыкнуть. Какое, действительно, чудо спасло их? А впрочем, не время сейчас об этом думать.

Укладываем больного на хвою, разопревшую в тепле и заполнившую приятным запахом палатку. Подбрасываю в печку дров."

Тиманчик, разметав обожженные, в волдырях руки, тяжело дышит, то и дело хватает сухим ртом воздух. Чувствуется, организм уже устал в борьбе за

жизнь. По худому, измученному лицу Тиманчика бродят тени безнадежности.

Прежде всего придется заняться Степаном. Надо перебинтовать ему голову, смазать ожоги и проверить, не сползли ли лубки на сломанных ногах. Размачиваем горячей водой ссохшиеся тряпки на голове. Как это трудно — все прикипело, присохло, превратилось в жесткую корку. К больному вдруг возвращается боль. Он неистово кричит, умоляет пощадить. Но у нас нет жалости...

Стаскйваем разрезанные по шву ватные брюки. Они-то и спасли ноги от ожогов. Переломы ниже колен. Лубки на месте. Лучины для них нащепаны из тальника; тонкие, гибкие, они наложены аккуратно, будто опытным хирургом, и с какой-то удивительной заботливостью. Это ридно не только по лубкам, но и по ремешкам, стягивающим их строго симметричным рисунком. Сложная и надежная вязь была как будто специально придумана для этого случая. Мы решаем оставить все как есть до врача.

Пока товарищи поят Степана чаем, напихивают ему в рот сквозь распухшие губы полужидкую кашу из сливочного масла и хлеба, я осматриваю «нарты» из кожи сохатого. Надо приделать к ним вторые лямки, и можно отправлять больного к самолету.

Через десять минут все готово. Степан лежит на коже в спальном мешке, спеленутый лоскутами, как большой ребенок. На кожу кладем и мясо, и всю походную утварь, появившуюся у пострадавших за эти дни борьбы за жизнь, и часть снаряжения, продуктов, что вчера сбросили с самолета.

Юдин и Степняк накидывают на плечи лямки, делают пробные шаги, груженая шкура по снегу скользит необычайно легко.

— Торопитесь, день пошел на убыль, — говорю я. — Вы, Георгий Иванович, как договорились, возвращайтесь сюда, а ты, Михаил, останешься с больным, передашь в штаб положение дел. Пусть Плоткин немедленно сообщит, где нам сесть поблизости Усть-Удыгина, куда бы По-2 доставил горючее. Договоренность должна быть точной. Понял?

— Постараюсь до вашего прихода все сделать.

Как только этот странный транспорт скрылся за лесом, ко мне вернулась тревога за Тиманчика. Тороплюсь к нему в палатку. Он не приходит в сознание. Высохшие губы пытаются сложить из хриплых звуков какие-то невнятные слова. На сильно похудевшем,

смуглом, как древний пергамент, лице крайняя измученность.

Я опускаюсь около Тиманчика на колени. Вытираю влажной тряпкой вспотевшее лицо, смачиваю губы. На этом, кажется, заканчиваются мои познания в медицине. Я еще могу предположить, что у больного воспаление легких и что очень важно не подвергать его влиянию разных температур.

Тиманчик дышит тяжело. Над левой бровью неровно бьется пульс. Пытаюсь напоить его сладкой водой, лью на губы тоненькой струйкой. Вода копится во рту, и слышно, как тугим комком хлюпает в горле. Потом я вижу, как медленно, трудно раскрываются тяжелые веки...

— Тиманчик, это я, ты знаешь меня?

Никакого впечатления. Он продолжает смотреть в пространство. Взгляд остается бессмысленным, и скоро веки вновь опускаются.

Я не знаю, что делать с Тиман-чиком, но он должен жить! Видно, он долго не сдавался, пытаясь вырвать из рук смерти Степана, но болезнь пересилила...

Через три с лишним часа мы уже грузили больных в самолет. Нам предстоит посадка на Уде, немного выше устья Шевли, куда уже отправлен По-2 с горючим.

В последний раз я смотрю на тайгу, на могучие колонны лиственниц, вставших по берегам Удыгина. Еще суровее, еще грознее стала она к вечеру, точно добычу какую-то ценную вручили ей на сохранение, а она не укараулила, прозевала... Вот и стоит, не шелохнется.

Не долетая до устья Шевли, мы увидели струю густого дыма. Нас ждут. Садимся на заснеженную площадку, на ней уже оставил свой след По-2. Принимаем бензин, заправляемся и, не теряя ни минуты, уходим на Экимчан.

Там Степана забирает санитарный самолет и улетает с ним в Благовещенск. Санитарный автобус с Тиманчиком исчезает в темноте.

— Он должен жить! — бросает пилот в наступившую тишину свое последнее пожелание.

Вот и закончился трудный день. За далеким горизонтом гаснет солнце. Тени взбираются по западным отвесам гор, окутывают густым сумраком скальные останцы, купы темно-зеленых сосен, густого березняка...

Точно из-за угла, внезапно навалилась неодолимая усталость.

57