Вокруг света 1978-05, страница 51

Задержали Сашу, а теперь, когда наконец-то мы собрались...

Слушать мастера было тяжело и горько, так как с жизнью этого человека могло исчезнуть навсегда и древнейшее искусство русских мастеровых людей, не овладев которым они, пожалуй, не смогли бы пройти на Восток и Север, открыть Мангазею и проложить дороги в далекую Сибирь.

Новгородцы, начавшие заселять берега Белого моря с одиннадцатого столетия, добирались туда на долбленых лодках — ушкуях. На них легко было идти на веслах против течения, преодолевать волоки. Есть сведения, что на таких долбленых лодках-однодеревках «ушкуйники» ходили и далеко вдоль морских побережий; но затем у породнившихся с ледяным морем стали появляться суда, сшитые из сосновых досок, более пригодные для морских плаваний. Должно быть, вначале они мало чем отличались от лодей, на которых новгородцы ходили по Балтийскому морю. Но возраставший век от века опыт плаваний во льдах Белого моря — сурового, изобилующего отмелями, с внезапными и частыми ветрами, высокими приливно-отливны-ми волнами течений, постоянным взламыванием и подвижкой льда — не мог не привести к появлению у поморов нового типа судна — коча, «коч-невой» лодки, или кочмары, как ее еще называли. Это был первый прототип ледового судна, который создали поморы задолго до других европейцев. В результате позднейших исследований было установлено, что коч имел утолщение у ватерлинии и яйцеобразную корму, что давало возможность плавать во льдах. На них отважные моряки первыми добрались до Груманта, посетили Новую Землю.

Но кочи уже в середине девятнадцатого века были редкостью. А к началу XX века остались лишь самые малые из поморских судов — карбасы, во все времена являвшиеся самыми употребительными, самыми важными, как писал в 1859 году этнограф и путешественник С. Максимов в своей книге «Год на Севере».

Испокон веку поморы, строя свои суда, не пользовались чертежами. Мастер обычно набрасывал чертеж будущего судна на песке, а то и на снегу» руководствуясь соображениями заказчика, собственными навыками и выработавшимся за долгие годы общения с морем, каким-то своим архитектурным чутьем. И лодки, и шня-ки, и кочи, и карбасы в основном отличались друг от друга размерами, наличием каюты, палубы, количеством мачт. Так, лодья имела палубу, три мачты, коч — две мачты. А малый коч, на котором в давние времена добирались до Мангазеи, был открытым судном вроде нынешнего карбаса с одной мачтой. Поэтому можно предположить, что поморский карбас, появившийся в обиходе значительно раньше, являлся для поморских конструкторов своеобразной моделью, на которой отрабатывались узлы и отдельные детали будущих крупных судов для ледовых плаваний — кочей, лодей. Таким образом, воссоздав карбас, можно было бы получить представление и о том, как сооружался коч.

Но известно, что в давние времена поморы «шили» свои суда, вицей — распаренным можжевельником и еловыми корнями, предпочитая такую связку железным гвоздям, уже появившимся в то время. Шитые суда дольше служили, не давали течи при частых столкновениях со льдинами во время шторма и плаваний во льдах,

Железом скрепляли только самые крупные лодьи. И считалось, что в наше время секрет шитья безвозвратно потерян: карбасы строили на гвоздях и медных заклепках, что было значительно легче.

А Саша мечтал воскресить былой метод строительства карбасов шитьем именно вицей. И на сшитом карбасе совершить «со товарищи» плавание по древнему пути новгородцев, заселявших берега Белого моря, только двигаясь навстречу их обычному ходу: от Долгощелья к Новгороду. И как он признался, этим плаванием ему еще хотелось доказать, что ходить по рекам под парусом и на веслах не менее увлекательно, достойно и полезно для современного человека, чем гонять по ним под оглушающий грохот ревущих «Вихрей». Может быть, эта затея эколога и была несколько наивной, но Саша уверял, что, если в нашей стране найдется несколько приверженцев такого плавания, надумавших сменить мотор на парус, это будет все же в какой-то мере облегчением для рек, и это, настаивал он, следует пропагандировать.

— Сохранить природу нашей планеты, — с жаром говорил он мне, — удастся только тогда, когда заботиться об этом будут не только правительства и влиятельные организации, но и каждый человек в отдельности... Что толку, если на словах мы будем трубить об охране природы и оставлять открытым без нужды водопроводный кран, кучи мусора в лесу, на даче, ставить на лодку два сверхмощных мотора только для того, чтобы порезвить душу... Знаешь, что сказал Кусто? Что моторной лодкой имеет право обзаводиться только человек, сдавший экзамен по экологии...

Невозможно было не согласиться с ним. Увидеть наши реки тихими, по которым неслышно скользят парусные суда да в глубине гуляют стаи рыбы, — разве это не голубая мечта каждого, и мы фантазировали с ним, как двинемся навстречу этой тишине по Кулою. И решили вместе отправиться в Долгощелье, где Николаевскому удалось отыскать Ивана Прялухина, единственного мастера, согласившегося взяться за это дело.

Но выбраться удалось только осенью. В Архангельске шел мокрый снег. Двина отливала свинцом, навигация подходила к концу, на Кегострове вытаскивали карбасы на берег. При-шлось заночевать в гостинице Архангельска. А ночью мне пригрезился странный сон: будто мы уже в Долгощелье, стоим за околицей на зеленом лугу, и выводят к нам под руки мастера — старого, седого как лунь деда во всем белом. Усаживают его на трон, и он, обращаясь к нам, признается, что сделать нам карбас не сможет — стар стал. Горько тут стало мне, но мастер остановил. Поднял руку, знак дал и говорит: «Не волнуйтесь, будет вам карбас». И в это же время на луг люди выкатили недостроенную, из свежих струганых досок лодью. Настоящую морскую каравеллу. С высоким, загнутым по-лебяжьи носом, с кормой-фонарем, мачтой. «Не успел закончить ее, — сказал мастер. — Немножко совсем осталось, но теперь уж они доделают...» И сон пропал. Я разбудил Сашу, тот недовольно отмахнулся, выговорив мне,

что глупо верить в сны, но поутру разволновался. «Не заболел бы, — вслух размышлял он, — ведь хоть и крепкий человек Иван Яковлевич, но в годах уже». Так, с оставшимся на душе беспокойством, и прилетели мы на следующий день в Долгощелье.

...Кулой еще не встал, но был уже покрыт шугой. Снег ровными сугробами укрывал землю. Чернели лишь стога на левом, низменном берегу, полоса леса в отдалении. Село серой лентой прилепилось на правом, высоком берегу. Дома жались к реке, словно боялись оторваться от воды, затеряться в полях. В справочнике любителям путешествий говорится, что Долгощелье стоит среди болот, что дороги туда, кроме как самолетом и в навигацию по воде, нет. В селе сохранились колокольня, старые избы. В прежние времена здесь была поморская верфь — плбтбище, но особо интересных памятников нет. И все же, войдя в село, я, изумленно глядя вокруг, был ошеломлен. Огромные северные двухэтажные Домины выстроились на берегу, глядя окнами на реку. Все тут было сделано из дерева. И стены, и крыши, и водостоки. В одном таком доме находились жилье, поветь, и склад для дров, и скотный двор. Подвешенные на шестах, сушились на ветру еловые доски для карбасов — нашва. Прислоненные к стенам стояли корги — изогнутые кили, и шпангоуты. Вместо охлупня на одной из крыш мы заметили вырезанное изображение парусной лодьи. Повсюду — на берегу, во дворах домов, на улице вдоль деревянного тротуара — покоились перевернутые вверх днищами лодки, среди которых было и немало морских карбасов. А сразу за колокольней стояли, прижавшись к берегу, большие, почти что кочи, белушьи карбасы. Трудно было поверить, что большинство из них было сделано руками одного мастера, Ивана Прялухина, но Саша уверял, что так оно и есть.

На взгорье, у дома Прялухина, дорогу нам преградила ватага вольно разгуливающих по деревне лошадей. Темной масти вожак не свернул с тропы, а гордо продолжал двигаться на нас, озорно и высокомерно вскинув голову. С пяток рыжих кобыл следовало за ним. Я растерялся, хотел было сойти в снег, но Саша одернул. Грозно гикнув, он подошел к жеребцу, шлепнул его по шее, двинул в плечо. И вожак уступил. Это развеселило нас, но ненадолго...

И вот, огорченные, сидим мы в избе мастера. Сон оказался в руку. Но Саша не торопился ухо

4 «Вокруг света» № 5

49