Вокруг света 1979-03, страница 34
общества. Недавно газеты писали о двадцатитрехлетнем молодом рабочем, который после несправедливого увольнения впервые попробовал наркотики и в невменяемом состоянии совершил за полтора часа двенадцать бессмысленных ограблений. Вскоре после того, как его задержала полиция, бедняга умер. Нельзя сказать, что с этим не борются. Категорически запрещен въезд в страну для всех, кто когда-либо был замешан в скандалах, связанных с наркотиками, и японская полиция воспрепятствовала гастролям английского ансамбля «Роллинг Стоунз» только потому, что один из его членов — наркоман. Не дали въездной визы в страну певцу Полу Маккартни, бывшему «битлу», потому что его имя было связано с делом о провозе марихуаны. Все больше появляется коротких пропагандистских фильмов, призывающих к отказу от наркотиков, — но любые усилия останутся бесплодными до тех пор, пока не исчезнет социальная база, не устранятся объективные условия, порождающие наркоманию. Днем тихи токийские улицы. В лавках от силы один-два покупателя, закусочные всегда полупустые, а в кинотеатрах почти никого нет. И только в залах, где стоят автоматы для игры в пачинко, победно играет «музыка. Там всегда многолюдно, ведь пачинко — одно из популярнейших развлечений в Японии. Родившееся в Монте-Карло, городе азартных игр, пачинко буквально расцвело на Японских островах. Когда (входишь *в зал для игры в пачинко, то кажется, что вся страна уселась в ряд на высоких стульях и зачарованно следит за падающими стальными шариками. Вот женщина с грудным ребенком за спиной, рядом шумная компания школьников, невдалеке — пожилой рабочий, группа молчаливых студентов. Никто не смотрит по сторонам: все безразличны друг другу, и каждый играет один, сам с собой и сам за себя. Игра очень проста: покупаешь десяток шариков и бросаешь их один за другим в отверстие автомата. Проскакивая через хитроумные заграждения, шарик иногда застревает в лунке, и тогда тебя ждет выигрыш — шоколадка, пачка дешевого печенья, а то — о счастье! — новая партия шариков. Пачинко завораживает, словно слабый наркотик. Оно как нельзя лучше отвечает самому духу частного предпринимательства. Можно отсыпать несколько шариков в лунку, и получится сбережение. Можно одолжить часть шариков соседу, и получится дочернее предприятие. Каждый чувствует себя маленьким бизнесменом. Это словно игра в капитализм, игра в жизнь, только везет здесь почаще, чем в самой жизни. Неудачник может вкусить иллюзию победы, а измотанный в конторе клерк сам немного побыть хозяином. Тем более что нужно для этого всего сто иен... Но подчас выдуманный побег от тягот жизни приобретает реальные черты. Отравление окружающей среды и инфляция, бешеный темп работы и холод людских отношений ассоциируются с серой, приземистой, дымящей громадой Токио. В памяти горожан еще живет образ родной деревни и, как воспоминание детства, ласкает и манит душу. Кажется, лишь там по-прежнему спокойно и безопасно, а отношения людей исполнены добра и суровой простоты. Уверовав в грезы, все больше людей бросает опостылевшую работу, распродает небогатое свое добро — и уезжает >в деревни и крошечные городки, откуда в старину переселились в Токио их предки... Если этот путь поколений условно изобразить на бумаге, то получится линия, напоминающая латинскую букву U (по-английски: «Ю»), и поэтому журналисты из газеты «Асахи» окрестили новое социальное явление «поворотом Ю». Как говорит статистика, больше семидесяти процентов тех, кто совершил этот полный надежды поворот, составляет молодежь в возрасте от двадцати до тридцати лет: ведь в городе ей приходится тяжелее всего... Но тоскливое разочарование не заставляет себя долго ждать. На сельских фабриках давно уже заняты все рабочие места. Мало у кого остались (родственники в деревнях, да и нередко выясняется, что родство стало столь далеким, что крестьяне отказываются считать родными незваных городских однофамильцев. Безработные, не нужные никому пришельцы из города вдвойне испытывают жгучий мороз отчуждения и одиночества. Разочарованные, духовно сломленные молодые люди с горечью убеждаются и в том, что земля и вода в деревне так же отравлены химическими отходами и удобрениями, как в городе... Только бежать уже некуда! ...Однажды в гастрономе я опять встретил Уду. Стоя у витрины, мой сэмпай, брезгливо морщась, разглядывал выставленные там мандарины, ярко-оранжевые и крупные. — Знаешь ли ты, — спросил он, — что эти мандарины поддельные, потому что выгнаны из земли насильно, с помощью химических ускорителей роста, и поэтому не содержат почти никаких витаминов? Вся жизнь фальшива и ненадежна, как поддельный мандарин, и мало осталось в ней истинных человеческих ценностей... Уда махнул рукой и пошел к кассе. Оранжевые мандарины по-прежнему сверкали на прилавке. ЕВГЕНИЙ ФЕДОРОВСКИЙ Пяжелая душная ночь лежала над экваториальной Атлантикой. Крупные звезды горели тревожным оранжевым светом. За кормой спасателя «Решительный» млечным путем тянулась бледная полоса — светились медузы, рачки, черви, взбаламученные винтами. На горизонте помигивал огнями поселок Леан, по-новому Байя-душ-Тигриш, закрытый от штормов длинными песчаными отмелями. И звезды, и фосфоресцирующий след за кормой, поселковые и судовые огни — все медленно двигалось, плыло, кружилось... Петр Турчак лежал на койке и, вставив перегоревшую электрическую лампочку в носок, штопал его. Но плевое, в общем-то, дело сегодня не шло. То игла колола палец, то рвалась нитка, то штопка выходила не такой гладкой, как прежде. Причиной была жара. Турчак откинулся на влажную подушку, уставился в близкий, в масляных потеках потолок. Оттуда волнами накатывала жара, накатывала с раскаленной железной палубы, с мостика, где на вахте бодрствовали второй помощник Жижилов и рулевой Новиков. Чувствуя, что уснуть не сможет, Турчак сполз с койки, сунул ноги в тапочки, поплелся на палубу, а оттуда полез на ходовой мостик. Длинный и черный от загара Жижилов сложился в дугу над штурманским столиком, а Новиков, посматривая на компас, держал курс. Увидев Турчака, он оживился, будто только его и ждал. Турчак и Новиков были ровесники. Оба родились в первом послевоенном году, но Петр выглядел старше. Наверное, от нелегкой во-долазной работы. — Был такой случай, — как бы привлекая внимание Турчака, начал Новиков. — Ходил я на пароходе... Как и многие моряки, он сейнер называл пароходом. Так же летчики с любовью зовут свои самолеты «аэропланами». — Мы работали с дрифтерными сетями. О Джорджес Банке слы- Рисунок Г. КОМАРОВА 32 |
