Вокруг света 1979-09, страница 46

ской земли и ее всегдашняя тревога. О том, что прошлый год выдался для здешних льноводов сложнейшим, каких давно уже не вспомнят, я слышал на Псковщине от самых разных людей, порой не имеющих непосредственного отношения к сельскому хозяйству: от учительницы, едущей в областной центр на семинар, от работника обкома комсомола, от экскурсовода. И всякий раз в том, что они говорили, была нескрываемая горечь. Землю залили дожди. Машины во многих местах не смогли выйти на поля. Кое-где стали по старинке убирать лен вручную. Но народу-то теперь в деревнях живет куда меньше, чем пятнадцать-двадцать лет назад. А у тех, кто из городов приехал на помощь, и навыка такого уже нет, и кожа на ладонях чересчур тонковата. Льняная нежность, она ведь под жесткой кострой прячется, все ладони, все пальцы в порезах и занозах у тех, кто ленок дергает из земли, хотя, по первому впечатлению, выдергивается юн как будто совсем легко.

— У нас тут еще многие помнят времена, когда лен без машин убирали или, по крайней мере, было их наперечет, — рассказывает мне директор Порховского льнозавода Олег Александрович Куликовский. — Посмотрите вот старую фотографию: лен везут с полей в телегах, такие обозы вытягивались перед заводскими воротами в очередь на целые километры. Что говорить, в ручной уборке были и свои несомненные преимущества. Я имею в виду высокое качество обработки сырья. Если погода не досаждала чересчур и если хозяйство слаженное, то колхоз обычно заканчивал сев к середине мая, а в начале сентября уже подвозил нам тресту. Народу-то сколько подвалит, шумно, весело... Это, так сказать, вход й выход, а самая страда открывалась с конца июня: дергали лен из земли, в снопики вязали, обмолачивали и очесывали в молотилках, потом соломку опять на луга развозили, расстилали на отавах, чтоб напитывалась августовскими росами. И снова в снопики вязали. Если солнца не хватало, досушивали ее в крестьянских банях... Но к ручному способу мы уже никогда не вернемся.

Директор знает, что говорит. На завод он пришел тридцать лет тому назад, работал вначале кост-роносом — подносчиком топлива, а ныне смысл этой профессии мало кому уже и понятен. (Костру прежде метали в топку, а теперь она вдруг «облагородилась», стала предметом экспорта: в Бельгии ее прессуют в костроплиты и изготавливают из них мебель, которая в Европе пользуется ' совсем неплохим спросом.)

Был он потом слесарем, электриком, помощником механика, главным инженером, рос вместе с заводом, принимал и осваивал новые машины. И хотя завод умещается все в тех же старых помещениях — некоторые из них еще до революции строены, — производство благодаря изменившейся технологии одно из передовых во всей области. Его продукция — длинное и короткое волокно — поступает не только на льняные фабрики страны, но и за границу вывозится — в Англию, Финляндию, в социалистические страны.

Куликовский проводит меня в лабораторию и показывает сортные образцы волокна. Самым высококачественным считается волокно серебристо-стального цвета. За ним идет серое или серое с темными прядками. Ниже всего оценивается волокно с рыжеватым отливом, но, подержав в руке большую, удивительно мягкую и пушистую прядь этого сорта, я подумал про себя, что из нее бы, пожалуй, получился прекрасный театральный парик.

— Как еще французские законодатели мод не догадались покупать у вас лен для париков?

— А что же, — замечает лаборантка, — у нас раньше девушки, шутки ради, целые косы приплетали себе из льна. Недаром же и говорится: льняные кудри.

— Насчет девичьих кос не берусь судить, — говорит Олег Александрович, — а вот солдатские гимнастерки из льна — вещь прекрасная. Много практичнее хлопчатобумажных. В льняной тело лучше дышит, и носится она дольше...

Мы выходим из помещения на улицу, директор ведет меня к берегу Шелони. За рекой, посреди луга, пронзительно зеленеющего майской травой, на специальных подмостках сушатся снопики льнотресты.

На свету зрачки моего собеседника сужаются, что-то тревожное осеняет голубизну его глаз.

— Вот видите, это досушивается последнее. А мы и так уже работаем с прохладцей, не на полную мощность. Какой-то подвоз еще будет. Из Смоленска обещают прислать, из Белоруссии, с Украины. В беде нас не оставляют, спасибо им. Только бы хватило сырья для следующего урожая. И только бы погода в этом году опять не подвела.

И в том, что он сейчас так откровенно поделился со мной своими опасениями и тревогами, открылась для меня — пусть и не сразу — еще одна сторона здешнего характера (ведь так и остальные, говоря о своем насущном льне,

были до конца откровенны): тут жили и живут открыто, выговариваясь не только в счастье, но й в несчастье своем; а что скрывать-то? Себе ли легче станет? Недоброжелатель и так найдет, в чем упрекнуть, а человеку, расположенному душой, будет возможность откликнуться на соседскую беду.

И разве с одним льном так?

В нескольких километрах от Порхова, за обочиной межколхозного шоссе, мы остановились возле памятника, о котором я уже много слышал и даже видел его в документальном фильме. «Скорбящая псковитянка» — так называют эту высеченную из гранита русскую крестьянку-мать. Подперев натруженной рукой голову, а кисть другой безвольно свесив меж колен, она сидит на безлюдье,^ бывшем когда-то деревней Красухой. Ждет кого-то и знает, что уже не дождаться никогда. Ее фигура не поражает ни громадностью размеров, ни кричащей экстатичностью позы, но в ней покоряет скромная соотнесенность с трагедией маленькой деревни, с тихими пустынными полями, с ветлами, растущими вразброс там, где стояли когда-то избы. Ни одной крыши не мелькнет за дальними перелесками, лишь кое-где вдали различаются движущиеся точки тракторов. Глядишь на каменную мать, на шелестящие под ветром ветлы — на их ветвях могла бы сегодня раскачивать качели красухинская детвора — и думаешь: как же оскорблена была однажды эта земля!

Я очень хорошо помню тот фильм, снятый о Красухе, о ее памятнике. Документальная картина обошла экраны всей страны. Ее автор, известный наш кинорежиссер Павел Васильевич Русанов, работая над фильмом, нашел в архиве кадры довоенной хроники с бесценным для него сюжетом: уборка урожая в Красухе. Он ввел в фильм эти кадры, не просто вмонтировал, а показал, как в полупустом зале смотрят их те, кто не оказался в деревне в день расстрела. Мы видим, как они узнают своих родственников, друзей, как один за другим начинают плакать женщины, мужчины. Кое-кто упрекал режиссера: не пережим ли это? А мне кажется, он поступил абсолютно правильно. Он понял и показал зрителям именно эту вот открытость псковской натуры в радости и в горе. Он понял: вся страна должна увидеть, как оплакивается пепел Красухи, как псковичи свою тризну справляют.

44