Вокруг света 1981-10, страница 44

во «гюль» — «цветок». Оказывается, хоть и красиво, но неправильно. Сейчас называют медальон «голь» или «гёль» — вот для начала разберитесь сами, что это такое, наш текегёль, то есть гёль текинского ковра, раз он вас заинтересовал...

Почувствовав, что сейчас пойдут вопросы и пора выручать жену, Анна-курбан моментально принял мудрое решение:

— Поедем-ка к теще, ведь этот ковер она ткала... Может, объяснит?

Аннакурбан ведет машину по осенним спокойным улицам Ашхабада и горячо убеждает, что в Туркмению нужно приезжать весной, когда земля полыхает пламенем тюльпанов.

— Кстати, тогда своими глазами увидишь, с чего начинается ковер. Аджап не сказала, что на туркменский ковер годится только мягкая шерсть весенней стрижки, да и то не от всех пород овец. Перед стрижкой овец надо перегнать через мелкую речку: шерсть тогда будет чистая, нежная. Для ковров всегда ценилась длинная, волнистая шерсть, которую старательно сортировали, чесали гребнями и пряли. Что может быть лучше в ковре, чем белый, черный, серый, коричневый — натуральный цвет овечьей шерсти...

Аннакурбан неожиданно круто заворачивает машину в зеленый двор. Там около тандыра хлопочет Аннатач Реджепова, вынимая круглой рукавицей горячие лепешки.

— Праздник будет! — весело говорит Аннакурбан, когда нас приглашают в дом.

Сидя за дастарханом, мы кладем на лепешки, еще сохраняющие жар печи, масло и кислый творог, утоляем жажду кок-чаем и слушаем рассказ Аннатач о ее жизни халычи — ковровщицы.

С малых лет она видела в своем домике в Кизыл-Арвате, где тогда жила семья, согнутые с утра до вечера спины женщин над станками.

— На нынешних вертикальных станках, как у нас на ковровой фабрике, ткать гораздо легче. А в прежние времена мастерицам все время приходилось сгибаться над станками, хотя ковры выходили плотными, добротными. Вот посмотрите...

Аннатач легко поднимается с ковра и проводит нас в соседнюю комнату. Там на полу стоит деревянный горизонтальный станок. Пока она его раздвигает, ее муж Джума Реджепович, художник той же фабрики, достает из угла разноцветную связку пряжи.

— Смотрите, какие яркие краски добывали прежде из наших растений. Марена давала все оттенки красного: от густо-багрового, даже коричневого, до вишневого, нежно-розового. Светло-желтый цвет получали из живокости желтой. Изготовляли краски из корок граната, околоплодников грецкого ореха. Привозили из Индии и Ирана индиго — получали синий цвет, а армянская кошениль, добытая из насекомых, давала малиновые тона.

Краски были такие прочные, что выдерживали вековую проверку времени. Бывало, поднимешь ковровый обрывок, совсем изношенный, протертый до нитей основы, а он переливается золотисто-красными и бирюзовыми тонами, как бархат...

Слушая мужа, задумалась Аннатач, присев у своего старого верного станка. Может, вспоминается ковровщице, как укрепляли станок на земляном полу дома. Как доверяли ей, маленькой девочке, натягивать основу. Чтобы заманчивее было разматывать пряжу, пропускать ее в станке туда-сюда, внутрь клубка прятали урючину: когда смотаешь весь клубок — получай награду.

В семье не было заведено насильно приучать к какому-либо ремеслу. Каждый из детей выбирал себе занятие по душе. Аннатач часто смотрела не отрываясь, как жена брата готовилась ткать, как привязывала к основе цветные нитки, и старалась изо всех сил подражать ей.

Как-то раз у Аннатач оборвалась нитка основы, она кинулась за помощью, но никто не обратил внимания — не до нее было. Второпях порвала еще две нитки, это уж была беда. Растерявшись, уткнулась головой в станок и долго безутешно плакала (обида до сих пор жива). Но делать нечего — помаленьку исправила сама ошибку, и больше уже никого ни о чем не спрашивала: все подмечала сама, понемногу училась тяжелой науке ковроткачества.

Как сейчас видит она: светает, и женщины усаживаются за станки. Очень медленно растет ковер, медленно проступает орнамент, и тихо течет бесконечная, как нить пряжи, беседа обо всем на свете, к которой жадно прислушиваются младшие. До сих пор Аннатач помнит услышанные в ту пору легенды.

...Одна искусная мастерица, а происходило это в глубокую старину, соткала ковер невиданной красоты. Она хотела выкупить за него сына и его друзей, попавших в плен к жестокому султану.

Ослепленный блеском ковра султан воскликнул:

— О женщина! Что изображено на твоем прекрасном ковре?

— На ковре видна вся жизнь народа с его бедами и радостями. Смотри, темно-красное поле ковра — это кровь, пролитая сынами моей родины в борьбе с тобой, а золотые и белые цветы — это редкие светлые минуты в их горькой жизни...

Разгневанный султан повелел слугам ослепить женщину и лишить ее правой руки, чтобы она не смогла больше соткать ни одного ковра. Но свое искусство халычи успела передать дочери.

С тех пор на кроваво-красном фоне туркменского ковра цветут бело-золотые узоры в темном обрамлении как знак скорби и надежды народа на лучшую жизнь.

Да, недаром еще от прадедов передаются слова, что ковер — душа туркменского народа...

Аннатач бережно разглаживает начатый на своем станке ковер. Такой же узор, как и на текинском ковре в доме дочери: на темно-вишневом фоне притягивают взгляд загадочные многоступенчатые гёли, строго тянущиеся один за другим.

— Мне нравилось, как наши мастерицы выводили орнамент медальона и по-своему объясняли его появление на ковре,— говорит Аннатач.

...По Каракумам проходил караван. Верблюды оставляли в песке следы, куда понемногу набиралась вода. Так возникло озеро, по-туркменски «коль». Может быть, отсюда пошло название медальона — «гёль»?

— Вот среди красного синий цвет — вода, дающая жизнь в пустыне. Поэтому рядом много белого — это коробочки хлопка. Вокруг вытканы треугольнички на ножках — аяк гуш — птичий след. Раз уж это озеро, то и птицы рядом,— улыбается Аннатач, разглядывая медальон ковра.— Почему медальон называли «гюль»? Не знаю. Вроде бы не встречала в нем изображения цветов. Вот в ахалтекинском ковре я еще пускала каймой урючный цветок — эрик гюль, а в текегёле никогда.

Ласково поглаживает Аннатач низкий ворс ковра. Над тысячами узелков мелькнул, обрезая нить, серповидный ножичек, рукоятка которого отполирована до блеска.

— Сколько же было ковров в моей жизни! Даже рождение детей запоминала по коврам — когда какой ткала. Не знаю, скоро ли окончу этот ковер, уставать стали руки.— Аннатач медленно поворачивает ладони вверх, на правой — мозоли от рукоятки ножа, как у всякой халычи.— А ты, Аджап, хорошо умела ткать, не ленись и теперь. Бери станок себе, у меня другой есть для очень большого ковра. Да, дети кто куда разбежались. Младшая дочь в консерваторию уехала в Москву, сын — композитор... Ну ничего, для хорошего ремесла всегда руки найдутся. Приходите завтра на фабрику. Там целый цех моих детей ткет ковры...

Наутро я пришел в ковроткацкий цех ашхабадской фабрики. Все пространство цеха заполняли ряды высоких и широких станков. Переливы красок на длинных атласных платьях ковровщиц, пестрый шелк платков, блеск серебра и сердолика на брошах и браслетах, радуга цветной пряжи — все это ритмично двигалось под глухой стук дара-ков.

Стороннему наблюдателю рождение ковра может показаться делом нехитрым.

...Вот уже натянута основа из некрашеной пряжи, привязаны к ней цветные нитки. Ковровщица быстро опускает красную нить к кайме, ловко завязывает узелок и взмахом ножа-кесера обрезает над ним нить — так вяжут первый ряд узлов. Но их надо закрепить,

42