Вокруг света 1982-05, страница 42
выглядит островком среди новой и новейшей архитектуры... Возьмем нашу Софию. Конечно, своими барочными формами XVIII столетия она сильно отличается от собора, построенного в XI веке при Ярославе Мудром. Но вы глядите на нее сегодня — и на душе у вас праздник. София жива, и, несмотря на все позднейшие пристройки и надстройки, вам доступно узреть то первоначальное, подлинное, к которому вы стремились... В правоте этих слов мне предстояло сегодня убедиться, потому что от строительной площадки на валу Ярослава шел я по Владимирской улице, в сторону Старокиевской горы, так что Софию никак было не миновать. Да, вступать под эти своды — всегда праздник. Тем более что при каждом очередном посещении Софии полнишься предчувствием: что-то новое она тебе непременно покажет, извлечет из своих сумрачно-молчаливых недр. Например, никогда раньше не обращал внимания вот на что: до чего же много народу способна она единовременно вобрать в себя! Да, да, именно вобрать, втянуть и уместить в своих вроде бы маленьких сообщающихся каморах первого и второго этажей, на хорах и на ступенях башенной лестницы, в этой полумгле, надежно впитывающей негромкие голоса, шепот удивления, отдаленную скороговорку экскурсоводов, шелест удаляющихся шагов... А каково было ощущение киевлян былых веков, когда тут собирались многие сотни, даже, наверное, тысячи, и стояли тесно, чувствуя плечи и дыхание соседей, слыша громко звучащее мужское пение... Она и сегодня готова всех принять, приютить, насытить жажду созерцающих, внимающих. Первый взгляд, сразу как войдешь, конечно, на фигуру Оранты, на ее жаркое мерцание посреди громадной алтарной полусферы. Говорят, в старину эту Богородицу прозывали Большеголовой; у софийской Оранты действительно очень длинное, очень большое, сравнительно с крупным телом, лицо. Но, думается, гораздо важнее нам помнить другое —: что еще ее звали Стеной Нерушимой. И что каждый житель древнего Киева знал: пока Стена Нерушимая стоит, простерши в молитве за всех людей свои руки, сильные и напряженные, до тех пор и город будет стоять. Мы теперь видим: она устояла, содрогаясь когда-то от грохота Батые-вых стенобитных машин, а в наш век — от подземных толчков, канонад и бомбардировок... Остается пройти еще несколько сот метров, обогнуть площадь с памятником Богдану Хмельницкому, и снова по Владимирской улице, к самому ее началу, где будто в воздухе парит яркое барочное пятивершие растреллиевско-го Андрея Первозванного. Мне почему-то кажется, что сюда, на кромку Старокиевской горы, приходили, непременно должны были приходить все, кто когда- либо не наспех навещал город, и если кто сюда не добрался, то можно вообще усомниться в том, что он этот город навещал. Да, современный Киев — это и запруженный людским половодьем Кре-щатик, и отъединенные Печеры, и светлеющие за Днепром Русановка и Дарница, и Владимирская горка, и растущие не по дням, а по часам новостройки Голосеева, и шевеление портовых кранов над летописной Почайной, и картинные Липки, и живописные Вы-дубичи. Но прежде всего Киев — это Старокиевская гора. Она и Подол, что шумит у ее подножия. Что за особая сила притяжения у Старокиевской горы? Может, на это нам лучше всего ответил бы автор «Слова о полку Игореве»? Вспомним: после удачного бегства из плена Игорь прибывает в Киев и едет «по Боричеву к святей Богородици Пирогощей». Похоже, эти слова писал очевидец события; он стоял где-нибудь здесь, у самой кромки горы, и хорошо видел, как князь новгород-северский спускается по крутому Боричеву взвозу на Подол, к днепровской пристани, чтобы дальше добираться к себе домой водным путем. И внизу, под горой, там, где начинается взвоз, проезжает он мимо ка-менной, нарядной, лишь недавно выстроенной Пирогощей. И, глядя на эту праздничную картину, невольно умилялся сказитель: «Страны рады, грады веселы». К рассказу автора «Слова», наверно, многое мог бы добавить другой писатель, живший уже в двадцатом веке,— причем юные свои годы он провел именно здесь, в одном из домов по Боричеву, ныне Андреевскому взвозу. Михаил Афанасьевич Булгаков и своих героев из «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» поселил здесь же, на взвозе, только назвал его не Андреевским— Алексеевским. В уютный и милый дом Турбиных морозной ночью, полной гулов близкой канонады, пробираются их друзья; здесь за глухими шторами звенят хрустальные рюмки и звучат отчаянные здравицы, бодрится-бренчит гитара, здесь перед образом зыбится огонек лампады, и женщина жарко молится за своего брата, умирающего от раны. А не по этой ли старой брусчатке чиркала подкованными сапогами ватага гоголевских бурсаков во главе с Остапом Бульбой? Академия и Бурса на Подоле, внизу, а наверх приманивают молодых людей тенистые сады состоятельных горожан, жажда приключений. Кажется, литературными воспоминаниями напитан сам здешний воздух, и трудно поверить, что не приходил сюда Пушкин — в пору своего гостева-ния в Киеве, у Раевских. Или что не стаивал тут подолгу, над самой кручей, творец «Кобзаря». Тут даже предутренний туман, ползущий над усадьбами Подола, способен пробудить в душе образы родной истории. И тогда читаем такие строки, как у Миколы Вороного: 3i сну потягаючись, вийшов i став Над м1стом козак величезний, Немов Остряниця або Святослав,— Старезний, старезний. Чуб довгий схилився йому на жупан И хвилями вус розпустився... Сто1ть, поглядае мов сич д1дуган, Чолом похилився. Наверное, не один час можно простоять на смотровой площадке Андреевской церкви или возле фундаментов Десятинной, если бы не притягательная сила Андреевского взвоза, так и влекущего побрести по нему вниз. Жилые дома идут как бы лестничными уступами, приспосабливаясь к извивам дороги, и сразу за домами почти отвесные скалы, где даже тропу не протоптать, где только цепкий кустарник устоит на ветру. Вот за очередным поворотом и булгаковский кирпичный дом, отмеченный совсем новенькой мемориальной доской. Вот отделяется от Андреевского взвоза малая улочка с приманивающим своей древностью именем — Боричев ток. А внизу, на Подоле,— целая россыпь названий, будто пришедших сюда со страниц летописей, хотя, наверное, было наоборот: Игоревская улица и улица Борисоглебская, Волошская и Житный рынок, Верхний вал и Нижний вал. И уже совсем загадочно звучат в современном городе вот эти два названия: улица Щекавица, улица Хоревая... Есть в нашем древнейшем летописании — «Повести временных лет» — слова и строки тяжелые, как свинцовые грузила, и вот тянут они всю эту необмерную словесную сеть за собою, увлекают ее в потайные глубины, в темно-зеленые глухие толщи — туда, где, мерещится, сама древность затаилась ненасытным, всепоглощающим левиафаном. Вот такие, например, слова: «И быша 3 братья: единому имя Кий, а другому Щекъ, а третьему Хоривъ, и сестра ихъ Лыбедь. Седяше Кий на горе, где же ныне увоз Боричев, а Щекъ сидяше на горе, где же ныне зовется Щековица, а Хоривъ на третьей горе, от него же прозвася Хоревица. И створиша град во имя брата своего старейшаго, и нарекоша имя ему Киевъ». В реальности существования Кия, видимо, сомневались уже современники Нестора-летописца. В их среде и возникла версия, которую Нестор вынужден был оспаривать и обличать как легендарную, баснословную. «Некоторые же, не зная,— упрекает он этих людей,— говорят, что Кий был перевозчиком; был-де тогда у Киева перевоз с той стороны Днепра, отчего и говорили: «На перевоз в Киев». Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду; а между тем Кий этот кня 40 |
