Вокруг света 1983-12, страница 56

I

не смотреть ему в глаза — этим можно еще больше разоздить зверя.

Отступал я, отступал, пока меня не скрыли заросли папоротника.

Медведица оставалась на месте. Она угрюмо смотрела, как покачиваются стебли травы, и, наверное, соображала, стоит меня догонять или нет. И тут я не выдержал — побежал.

Оглянулся я: мчится за мной вприпрыжку медвежонок, а следом медведица. То ли меня догоняла, то ли своего неслуха...

Вспомнился мне рассказ охотников, будто зверь в лесу различает только то, что движется. Если замереть — он не заметит.

Прижался я к стволу лиственницы, даже дыхание постарался сдержать. К счастью, не пришлось проверять верность рассказа охотников. Медвежонок увидел в зарослях какую-то птицу и кинулся ее ловить. Медведица ринулась за ним. По верхушкам папоротников, что раскачивались все дальше и дальше от меня, я понял: опасность миновала.

По многу раз в день мне встречались вороньи стаи. Я не особенно обращал на них внимание. Кто станет смотреть на самую обыкновенную ворону, если где-то рядом в сахалинских лесах порхают беспокойные китайские малиновки, хоронятся от людских глаз современники мамонтов — каменные глухари, суетятся красногрудые дрозды и японские снегири и заводят свои песни камчатские соловьи.

Но вороны все же заставили меня обратить на себя внимание. Заставили не криком, не обычной суетой, а молчанием. Они сидели на ветвях ив и смотрели на речку, словно любовались своим отражением и утренней солнечной рябью. Казалось, с самого утра птицы не покидали своих веток и даже не пошевелились.

Это удивило меня. Ведь не просто так вороны сидят целый день и смотрят в воду. Слишком они серьезные птицы, чтобы понапрасну терять время на созерцание. Есть у них какая-то цель. Но какая?

Очень мне захотелось разгадать воронью тайну. Может, они высматривают рыбу? Но ведь вороны не умеют ее ловить. Может, ждут, когда речка занесет на берег какие-нибудь отбросы? Маловероятно. Откуда им взяться в чистой лесной речушке?

Вскоре тайна молчаливых ворон была разгадана. После полудня я увидел их уже не на деревьях, а на земле. И вели себя мои знакомые теперь по-вороньи. Сердито кричали друг на друга, ругались, махали крыльями, взлетали и снова опускались на землю.

Я решил не церемониться с ними — подойти поближе. Растревожились вороны, взлетели на ветки ив и принялись с высоты меня ругать. А на земле я увидел щуку. Опять загадка! И как это им удалось вытащить на берег

такую большую рыбу? Щука, видно, совсем недавно из воды. Только головы у нее не было. Словно отрезали ножом.

Вот и разгадка тайны! Так ровно отгрызть голову могла только выдра. Ее зубов дело. Значит, здесь охотилась хозяйка реки. Когда она вытащила на берег щуку и принялась за еду, вороны сидели тихонько, чтобы не потревожить ее. Ждали.

Рыбья голова для выдры — самое лакомое блюдо. И если зверек не голоден, то оставит безголовую рыбу нетронутой. Вороны изучили повадки выдры и устроили себе столовую на ее охотничьем участке.

Над обрывом высилось засохшее дерево. Я узнал его по темно-серой коре. Бархат амурский, или пробковое дерево.

Сколько же лет этому лесному старику? Пожалуй, не меньше трехсот. Значит, он уже был взрослым деревом, когда при Петре I началась Камчатская экспедиция и здесь появились русские первопроходцы. Он был полуторавеко-вым великаном, когда капитан Невельской открыл пролив между материком и Сахалином. Кто знает, может, под этим деревом отдыхал Чехов? Антон Павлович приехал на остров, когда наш бархат амурский превратился в крепкого старца.

Когда-то у него была широкая ажурная крона и кора с пробковым слоем толщиной в два-три пальца. В сентябре на бархате амурском созревали черные блестящие ягоды. А в июне он еще цвел. И цветы тяжелели от нектара — сладкого, прозрачного сока.

Древние жители Сахалина лечили соком пробкового дерева раны и многие болезни, считали, что он предохраняет тело от разрушения.

Летом, после цветения, с бархата амурского снимали пробковую кору. Заготовители подрезали ее специальными ножами на высоте полуметра от корня. Осторожно, чтобы не задевать древесины, они отделяли пласты мягкой коры. Эта операция не вредила бархату амурскому. Через несколько лет оголенное место снова покрывалось корой.

Но у этого старика все позади. Не сможет он дать ни ценной пробковой коры, ни живительного сока.

Налетал ветерок, дерево кряхтело, и ветви его пригибались к земле. Мне чудилось, будто старик слегка наклонялся и разглядывал что-то под обрывом. Зачем он туда смотрел? Хотел что-то узнать? Искал свои ушедшие века? Или ждал, что ему откроется тайна вечности?

Вначале мне показалось, что на берегу реки дерутся две собачонки. Одна — неповоротливая, коротколапая, с толстым хвостом, другая — тощая, прыткая. Что-то странное было в этих собачках. И непонятно, откуда они взялись в такой глуши.

Присмотрелся я и глазам не поверил: вот так невидаль лесная — выдра с лисой дерутся!

Хотел поближе подойти, да выдал себя. Хоть и дрались звери, а меня сразу почуяли. Отскочила в сторону лисица и припустила вдоль берега прочь. А выдра с разгону плюхнулась в воду. Только круги пошли по реке.

На том месте, где дрались звери, я увидел хариуса. Вот из-за чего они схватились!

Пришла лисица к реке чем-нибудь поживиться. А в это время выдра с добычей на берег вышла. Видно, голод заставил попытаться отнять рыбу.

Поднял я хариуса — живой! Жабрами чуть шевелит. Спина только немного выдрой поранена.

Хотел было я продеть хариусу сквозь жабры прутик, но получил от него пощечину хвостом. От неожиданности разжал руки. Хариус ударился о землю, подскочил и в воду бултыхнулся. Никому рыба не досталась!

Я почувствовал усталость, еще когда сидел у вечернего костра. Мне казалось, кто-то стоит за спиной и тяжело смотрит в затылок. Я проверил — никого поблизости не было. Но осталось неясное беспокойство.

А потом я долго ворочался в шалаше и не мог понять причину этого беспокойства.

Что-то мешало уснуть. Что?!

Может, зеленые звезды — они всю ночь смотрели на меня сквозь ветви шалаша? Может, отчаянный крик птицы в темноте? Или усталость сегодняшнего пути?

Нет, день наполнил меня приятной усталостью. Она сну не помеха. К ночным крикам птиц я привык. А звезды? Звезды мерцали.

Беспокойство не проходило. И тогда я понял: наступил перелом пути!

В любом путешествии есть свой пик, свой перелом. Когда наступает он? Трудно предугадать. Кажется, вдруг ни с того ни с сего начинаешь вспоминать о доме, о том, что у любой дороги есть конец и обратное направление.

Много дней сахалинский лес кормил и поил меня, удивлял и радовал, учил видеть и понимать жизнь природы. Скоро он оденется в медные, багряные и желтые листья, отшелестит недолгим листопадом и замрет до весны. Укутается снежным молчанием и будет ждать новые теплые туманы, песни ручьев и птиц.

О многом рассказал мне сахалинский лес, но ни слова о белой сойке. Кого я ни спрашивал — никто никогда не видел такой птицы. Нет ее в природе. Живет она лишь в древней легенде.

И все же я благодарен и лесу и не-увиденной белой сойке за то, что поднимали и собирали меня в дорогу добрые рассветы, провожали крики и щебет птиц, за то, что в ясные сахалинские ночи на меня подолгу смотрели зеленые мудрые звезды.

54