Вокруг света 1988-02, страница 62

ным — должно быть, подступали дожди. Один из тех летних дней, когда вдруг ни с того ни с сего ложится повсюду туман или начинает лить как из ведра. Наконец Хосе поднимает голову и смотрит Гайселю прямо в глаза.

— Я скажу вам, что думаю по этому поводу,— говорит он совершенно невозмутимо.— Все это очень даже может быть, как вы уже сказали, законом. Но никакой закон не поможет вам отнять у нас землю. Правительство, само государство — вот кто ввел в обиход позорный принцип, по которому были организованы индейские резервации, вот кто установил на наших землях границы, запретив нам их нарушать под страхом смерти. А свои собственные принципы надо уважать. Вы же видите: нас столько раз толкали в грудь, что мы прижались уже спиной к границе с Аргентиной. Еще немного — и мы окажемся на ее территории. До каких же пределов вы будете наступать? — поднимает голос Хосе.— Вся трагедия в том, что законы вырабатываете вы и они состоят на службе у вас. У нас нет юридического права защищаться от ваших законов. И, кроме всего прочего, ваши требования невыполнимы по той простой причине, что все наши земли, вместе взятые, никак не набирают тех 175 тысяч гектаров, что проставлены на бумаге. Вам придется добирать недостающее, отнимая кровное у креолов — потомков первых испанцев, чтобы сделанное оказалось в полном соответствии с написанным.

— Очень сожалею,— ухмыляется Гайсель,— но я как член национального общества агропромышленников обязан вас известить, что мы исполним предписанное нам законом.

— Это ваше дело,— говорит Хосе,— мы ничего не потеряем, оставшись здесь, потому что нам некуда уже идти.

— Но эти земли лежат здесь мертвым грузом, никто их не обрабатывает,— почти кричит Гайсель,— а государство не может себе позволить такую роскошь по отношению к своим собственным ресурсам. Вы являетесь тормозом прогресса.

— Весьма странно выглядит прогресс,— говорит Хосе,— которому для самоутверждения необходимы штыки и мошеннические законы.

— Как, вы еще и "оскорбляете наши вооруженные силы? Эй, капрал, вы только послушайте, что он такое говорит! — восклицает Гайсель, оглядываясь через плечо на карабинеров.

— Вы всего лишь несколько лет, как приехали в эту страну,— говорит Хосе,— а я здесь родился. И никто не заставит нас сойти с этого места.

— Ну это мы еще посмотрим,— рычит Гайсель.— Да-да, вам это так не пройдет!

С этими словами он разворачивает коня и пускает его в галоп. Следом, в облаке пыли, скачет охрана. Сколько-то дней никаких вестей к нам не поступало, но мы все смотрели на дорогу, словно так можно проникнуть в замыслы затаившегося врага. И вот Хосе сказал однажды утром:

— У нас иссякли запасы продовольствия и слишком мало осталось семян для предстоящего сева. Не хватает и инструментов. Я предлагаю небольшими группами спуститься в долину, и пусть каждая группа выберет свой маршрут, чтобы всем вместе обойти как можно больше пульперий. Ведь там можно не только купить все необходимое, но и послушать, о чем говорят за столиками. Кто знает — может, повстречаются и горожане. Пусть каждый внимательно слушает и запоминает все, когда речь будет вестись о нас. Но помните: мы должны соблюдать дисциплину и не поддаваться ни на какие провокации. Пусть каждая группа назначит старшего — он должен знать обо всем, что услышите вы. Выступаем завтра в пять утра.

— Время и лишения притупили чувство локтя,— задумчиво говорит Анголь Мамалькауэльо,— но Хосе вернул нам его. И вот как поначалу пошли дела. Мы вышли утром. В долинах никто ничего не захотел нам продать. Ты знаешь, отчего они зовутся пульпериями? От слова «пульпо» все происходит, что значит «осьминог». Бедняки-крестьяне, рабочие прозвали хозяев «пульпос», «осьминогами» за то, что у тех слишком много отросло рук и все норовят залезть в чужой карман.

Так вот, пульперии закрылись повсюду, где появлялся хотя бы один индеец. Моих юношей забрасывали камнями, а тех, кто прошел дальше, в глубинку, арестовали карабинеры и несколько дней продержали в околотке, предъявив вздорные обвинения — в бродяжничестве, воровстве, неуважении к представителям власти. Их били дубинками, хлестали плетями. И голыми швыряли в ледяную воду. И только спустя

несколько дней пинками вышвырнули на улицу. А еще три дня спустя после того, как вернулся последний из них, вооруженные до зубов землевладельцы предприняли против нас военные действия. Запылали индейские хижины, и пошла осада наших земель. Тревожные вести приходили отовсюду.

Хосе отправился в Сантьяго — надо было попытаться, как он сказал, найти поддержку среди определенных политических кругов и адвокатов. Там он вел переговоры еще с одной группировкой — ее представляли служители церкви, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы помочь в этом деле. Адвокаты и политики заявили ему, что положение наше безвыходно: закон учитывает интересы лишь одной стороны. И, значит, нам следует всеми силами противиться его проведению в жизнь, а не искать способов обернуть его в нашу пользу. Хосе возразил: закон появился на свет во времена диктатуры Ибаньеса, но конгресс, учитывая обстановку в стране, положил его под сукно и лишь спустя много лет одобрил, на что ему просто ответили, мол, именно это и называется политикой — ни больше ни меньше. Когда Хосе вернулся, мы тоже не смогли ничем порадовать нашего мальчика. Еще больше стало мертвецов, вдов и сожженных жилищ. Двери пульперий по-прежнему были для нас заперты. Жить стало совсем тяжело, сеньор. И, зная это, Хосе принял решение...

— Какое решение? — спросил я, прерывая затянувшуюся паузу.

— В ту ночь он не спал,— говорит Анима Лус Бороа.— Все ходил по дому и разговаривал сам с собой. Три слова я расслышала.

— Какие это были слова?

— Он сказал: «Сейчас или никогда».

— Часов в пять утра он вышел, никого не предупредив,— говорит врасплох захваченный Анголь Мамалькауэльо.— Мы подумали еще, что он вернулся к себе. И только спустя три дня он появился здесь, на пороге, молча взглянул на нас и обнял. Он весь дрожал. Он был голоден, и одежда его была грязной и мокрой, а из-под плаща выглядывал ружейный приклад. Я налил ему чашку мудая, потом еще одну и еще, и только тогда к нему вернулось желание говорить. И он сказал мне: «Анголь Мамалькауэльо, мы совершили нападение на четырнадцать пульперий и все привезли сюда. Все, что смогли забрать. Семеро наших погибли, еще двадцать четыре ранены, но и с той стороны имеются раненые и убитые. И теперь хорошенько запомни: война ступила на нашу землю; ты слышишь меня, Анголь Мамалькауэльо?» — «Я слышу тебя, Хосе,— сказал я.— Почему ты не взял меня с собой?» — «Потому что если падет один вождь, его место должен занять другой».— «Тогда все хорошо»,— одобрил я. И поцеловал его в лоб.

— Да, сеньор! События стремительно обрушились на долину,— говорит подобный грозной лавине Анголь Мамалькауэльо.— Хосе рассказывал потом, как средь бела дня не таясь он и еще сорок юношей-всадников, вооруженных старыми ружьями, мотыгами, вилами, садовыми ножами, мчались вниз по дороге. Да, самые обычные орудия труда он умел обратить в оружие. Первая на их пути пульперия была в Лонкимае.

По традиции хозяева — пульперос — занимались только обменом. За инструменты для возделывания труда земли они получали скот, за семена — свежие овощи, зелень, а за шерсть расплачивались мукой. Тем, кого хорошо знали, давали в кредит — в счет будущего урожая. Но с должников уже брали, как здесь говорят, макилу, то есть четверть всего урожая. Получалось, что хозяин забирал себе на целую четверть больше, чем полагалось по обмену. Поэтому в наших домах никогда не водилось денег. А деться некуда: одно и то же во всех пульпериях. Но больше всех награбил добра Хуан Смитманс, главный землевладелец на юге, его звали «касиком всей пшеницы провинции Мальеко». Но он был еще и владельцем ста пятидесяти мельниц, разбросанных по четырем провинциям. Кто же не знал его? Прославился он главным образом тем, что в дни выборов в сопровождении своих людей на коне въезжал в помещение для голосующих, набрасывал лассо на урны и уволакивал их домой. Спустя три дня, перетасовав на свой вкус их содержимое, Смитманс возвращал урны на место. Вот как, думается мне, оказался у власти в 1932 году Алессандри; так же получил свои «голоса» и некто Гонсалес Видела, но уже в 1945-м; тем же

60