Вокруг света 1988-10, страница 40

Но мы молчали. Ни звука не слетало с наших губ. Ни у кого. Мы должны были победить их. Их — и себя.

Через двое суток они наконец снялись с лагеря. Я слышал, когда они убирались, как кто-то, видимо, из старших ругался:

— Бенито с нас шкуру спустит! А что делать? Сквозь землю они, что ли, провалились? Может, их вертолет забрал? Или утонули они? Или под водой ушли?

Они все же убрались прочь. Но я ждал еще с полчаса, не меньше, прежде чем дал сигнал вставать. Выглядели мы дико. Себя я не видел, но товарищи мои были как с того света: синие, с ввалившимися глазами, со слипшимися волосами, закоченевшие от холода. Мы выкарабкивались на берег и сразу падали. «Ну и армия,— думал я.— Хоть сейчас бери голыми руками».

Ох, как не хотелось двигаться — лег бы и спал, спал бы на солнышке. Но через силу я содрал с себя одежду, встал, пошатываясь, как после тяжелой работы, и пошел к воде, умылся, прополоскал одежду, треклятую их синюю форму. Следом за мной то же проделал Рейнальдо, затем Сильвио и все остальные.

Хуже всех выглядел Мауро: его била лихорадка, а на солнце его просто колотило. Плохи дела. Я не знал, как и что делать.

К ночи похолодало, и Мауро пришел в себя. Он был очень слаб, но оделся и сказал, что пойдет.

Мы двинулись в путь. Сначала на запад, потом на юг, в горы. Топали всю ночь. К утру совсем выбились из сил. На противоположном склоне, к счастью, обнаружили в горе большую нору, вроде пещеры. Там и улеглись спать.

Проспали день и ночь. Утром из своего убежища мы снова увидели внизу, в долине, синие мундиры «контрас». Решили повременить с выходом. И только ночью — снова в дорогу. В противоположную от синих мундиров сторону, потому что сейчас боя мы принять не могли. Боеприпасов у нас осталось совсем ничего, а сил и вовсе никаких. И мы не ели уже трое суток. Те запасы, что взяли с собой, съели на привале, когда выбрались из реки. Несколько банок консервов только и уцелели в воде, а хлеб размок, сахар вообще исчез.

Мы искали съедобные коренья и кое-как приглушали голод.

А потом я разбил компас. Неловко споткнувшись на склоне, я попытался уцепиться за камень, чтобы не загреметь вниз. В результате — корпус компаса остался на ремешке, а вот стекла и стрелки как не бывало! С яростью швырнул я этот корпус в кусты. И так ориентировались мы приблизительно, а теперь совсем потерялись. Очередным утром солнце взошло у нас перед носом, через два дня — слева, еще спустя два дня — справа. Я в отчаянии думал тогда, что нас водит какая-то нечистая сила. Кажется, где-то в конце первой недели мы потеряли счет времени. Видите ли, у всех нас часы остановились в воде, даже водонепроницаемые японские у Мауро. До того оно вроде остановилось. А тут и вовсе пропало.

Остались горы, лес, усталость, голод. Даже чувство безопасности перестало быть обостренным, стало обыденным, превратилось в неотъемлемую частицу нашего бесконечного движения по горам. Вверх, передышка, спуск в долину. Снова — гора. Отдых на вершине. И так снова и снова. Ясное дело, я старался не вести ребят в лоб горы: шли склонами, пытаясь обойти самые острые скалы, миновать самые тяжелые гребни.

Но ведь и я устал, страшно устал. Однако ощущение, что я должен, что я обязан вывести их, что мне, командиру, отвечать за их жизни, давило на меня. И оно, это ощущение, двигало мной, давило на меня больше, чем на других.

Словно заблудившиеся пришельцы из иного мира, мы двигались ночами, сливаясь с ночью и лесом. Звезды на черном небе и светлячки во мраке чащи поблескивали, как путеводные указатели, как признаки жизни, ожиданий, веры и надежды в сплошном темном полотне лесной ночи.

Не знаю, смогли бы продержаться, не подбери я самых сильных парней, не имей мы за плечами опыт стольких лет партизанской жизни.

И я думал о Лауре. Меня грели ее тепло, стук ее сердца

сливался с моим, я словно видел ее глазами души. Еще я думал о Рауле, который подростком, оставаясь дома, всегда просил меня — вернись, Маноло! Лаура не просила — вернись живым,— она только смотрела на меня, не отрывая глаз, долгим бездонным взглядом, и я видел бездну, которая раскрывалась в ее глазах.

Так что вело нас вперед? Только ли инстинкт самосохранения?

Горы казались безграничными — не знаю, мне ли одному,— но думаю, что нет. Только мы ничего не обсуждали, ребята слушали мои команды, а я не имел права колебаться. Я — вел: бездорожьем, без времени и ориентиров. Целью были — жизнь и вера в то, за что мы боремся, ради чего живем.

Ясное дело, я не думал так все время. Скорее это были не мысли, а чувства. Они были постоянно, только отодвигались перед буднями — надергать съедобной травы, собрать орехов, напиться воды, улечься спать. Это был бесконечный марш к жизни, которая никогда не кончится: будут идти через горы другие, и так будет всегда.

Прежде я не обращал внимания на цветы. Привыкнув, не замечаешь красоту красных и желтых малинче, чьи опавшие лепестки сплошь укрывают дорогу,— их так много, этих ярких цветов. Именно такое впечатление от деревьев малинче на шоссе от Манагуа к Леону. Но бывали редкие минуты, когда я замечал цветы, а в следующее мгновение погружался в дела, в водоворот человеческой жизни. Когда мы брели, как-то взгляд мой зацепился за цветы на дереве сакуанхоче. Их было много на той поляне. И я остановил своих ребят на привал, хотя и не собирался: вдруг мне показалось, что именно здесь, овеянные красотой и запахом нашего национального цветка, мы наберемся новых сил, что здесь, на этой поляне, мы в безопасности. Простенький продолговатый, словно рюмочка,— белый, розовый, красный, желтый... Есть в нем особая красота, присущая самой нашей стране,— красота изысканной скромности, утонченного целомудрия, которая заметна лишь тогда, когда приглядишься внимательней и увидишь душу, самую суть, за внешней незатейливостью.

Так же я остановился в другой раз, когда натолкнулись мы на дерево мадроньио, цветы которого имеют особый, пьянящий, запах. Этими цветами часто украшали церкви. У нас здесь и был такой храм — укромное место. Рядом разрослось огромное дерево чилямате, могучая листва которого дает густую тень. Мы и уснули, опьяненные от запаха цветов, в тени дерева.

Я знал, что мы зашли далеко к югу: сосен на горах стало меньше, а они растут в основном в горах у гондурасской границы. Но все это ничего не меняло: мы сбились с дороги.

Перед нами пробегали зайцы, прыгали на деревьях белки, птицы летали какие угодно: и совы, и попугаи, и дятлы... А уж колибри — всех цветов!

Но стрелять я запретил.

— Не для того мы мучаемся/ребята, чтобы так, задешево, отдать чью-то жизнь. Оружие — на крайний случай!

Один раз на поляне мы наткнулись на удивительную картину. Огромный рыжий ягуар усердно рвал тушу задранной имторной козы. На какое-то мгновение мы, кажется, замерли. А потом, по-моему, Сильвио не выдержал:

— А ну, брысь, кот! Вон отсюда!

Не сговариваясь, все зашикали, замахали руками, вооруженные валежником, продвигаясь не очень уверенно к зверю.

Ягуар рычал, зло поглядывая на нас, он не хотел отдавать добычу. Мауро, не удержавшись, бросил в него палкой. И тут палки полетели в зверя градом. К. такому ягуар, видимо, не привык. Он еще раз рыкнул, а потом прыгнул и исчез в чаще.

Мы бросились к козе. Мясо было еще теплое. Спичек у нас не было, зажигалок — тоже. Да и огонь разводить было небезопасно. Ножами мы отсекали кусок за куском, уплетая сырое мясо, а потом, захмелев от плотной еды, заснули, даже дозора не выставив: у меня тоже не хватило сил об этом подумать.

Проснулся я первым. Едва смеркалось. В животе творилось что-то невероятное, но сил явно прибавилось. Поднял ребят. И мы зашагали дальше.

38