Вокруг света 1990-05, страница 21

жаная куртка с пелеринои, ниспадающей с одного плеча, вся в заклепках и значках.

Странное существо, похожее на нечистую силу из мультиков, театрально скидывает куртку, которая летучей мышью приземляется на пол, выхватывает блюдо из рук Синтии и бросается ей на грудь.

Сзади я вижу только выбритый черный затылок с оставленной посередине обесцвеченной до белизны щеткой волос, наподобие гребня на шлеме римского легионера. Наконец голова незнакомца поворачивается, и большие мерцающие глаза под беле-сымл бровями пытливо меня осматривают.

— Финнеган, брат мужа моей сестры,— представляет Синтия, делает паузу и добавляет: — Поэт, учится в колледже.

Я осматриваю незнакомца. Реденькие бакенбарды, мефистофельская бороденка. Под смуглой кожей выпирают ребра, а слева на груди вздрагивает вытатуированное сердце. Финнеган тихонько кладет мне на руку длинные пальцы с черным блестящим маникюром и ведет в соседнюю комнату. С опаской следую за полуголым поэтом, который уверенно усаживается у компьютера.

Финнеган нажимает на клавиши, вызывая из памяти машины на экран строчки своих стихов. Отпечатанный текст, вместе со словарем, он кладет передо мной, и мы начинаем переводить. Когда я что-то не понимаю, Финнеган возмущенно трясет головой, и перед моими глазами прыгают разнокалиберные сережки в его ушах; а если он доволен, то награждает меня чистосердечной улыбкой. В белоснежных, унаследованных от

негритянских предков зубах сверкают, словно алмазы, отполированные кусочки металла.

«Господи, и не жаль так уродовать свое бренное тело, куда же смотрели его бедные отец и мать? И где они, и есть ли они?!»—подобные мысли проносятся в моей уставшей голове, а из гостиной накатывается волнами выматывающая душу музыка — любимая мелодия Финнегана.

Поэт, любящий тяжелый рок. Он печатается в студенческих журналах, мечтает о собственной книжке. Его стихи невозможно пересказывать: в них плач над загубленной жизнью человека, которого жуют машины, заглатывает город, а впереди — атомная смерть. Печальные стихи.

Так же неожиданно, как появился, Финнеган собирается уходить. Нежно попрощавшись с хозяйкой, он захотел показать свою школу, в которой учился, а по дороге завел меня на биржу. Да, знаменитую нью-йоркскую биржу, куда по билетику нас пропустил черный служитель. Я смотрел с галереи на финансовую преисподнюю, где вместо чертей метались маклеры между телеэкранами, на которых прыгали цифры показателей курса акций.

Поникший Финнеган грустно созерцал человеческий муравейник и тихо читал свои стихи...

В школу нас подвез разговорчивый шофер автобуса. Вначале он выяснил, поддерживаю ли я Горбачева. Потом, когда в автобус чуть не врезался «шевроле», он тормознул, показал пальцем через стекло и сказал: «Так нельзя поступать в вашей перестройке». Убедившись в конце разговора, что я за демократию, он

подарил мне карту Нью-Йорка и глубокомысленно произнес: «Демократия — хорошо. Рабочим надо платить. Например, я за эту адову работу получаю пятнадцать долларов в час...»

Школа № 137 находилась в восточном районе Манхэттена. Проходя мимо винной лавки, мы видели ссору мужчин, громко ругавшихся по-испански.

— Кто только не живет в этом районе,— горько усмехнулся Финнеган,— португальцы, испанцы, китайцы, негры! Расисты заглядывают и в школу. Видишь, посадили охранника.

Плотный мужчина за школьными дверями скользнул по нам цепким взглядом.

— Правда, он смотрит еще, чтоб не пронесли наркотики или оружие,— добавил Финнеган.— Бывает, в школах ребята, накурившись до одури, начинают стрелять...

Синтия наверняка сюда позвонила, и нас ждали. Особенно приветливо встретила нас Элен Трой, чья дочь-балерина побывала на Украине. Элен, как и ее веселый класс, нисколько не удивилась облику моего поэта, хотя, по-моему, они его не знали. Ничего не скажешь — американцу и в голову не придет осудить тебя за внешний вид или даже косо взглянуть, конечно, если речь идет не об особых случаях — свадьбе или официальных приемах.

Школьники старательно исполнили для нас испанский танец «фламенко», яростно вращая глазами и топая каблуками, и задали массу вопросов, начиная от погоды в Сибири и кончая политикой. Но дело совсем не в том, о чем они спрашивали. Меня поразила раскованность их поведения, открытость и доброта, самостоятельность и смелость суждений. Ребят никто не готовил к встрече, не подсказывал вопросы (часто по-детски наивные). Им предложили интересную игру в общение, и они с удовольствием приняли правила этой игры и увлеклись ею. Их никто не организовывал, никто не давил своим взрослым авторитетом — Элен Трой стояла в сторонке с доброй, чуть снисходительной улыбкой на лице. Деловито, с чисто американским практицизмом ребята говорили о своих будущих профессиях, знали, кто сколько зарабатывает. Финнеган прочел самое простое свое стихотворение — о траве и солнце — и спросил, не хочет ли кто стать поэтом. Класс промолчал. Пожалуй, Финнега-ну суждено остаться пока единственным поэтом этой школы...

Когда мы вышли на улицу, солнце уже спряталось за небоскребами, и я деликатно намекнул Финнегану, что неплохо бы определиться с ночлегом. Еще по прилете в аэропорт Кеннеди мы поставили в тупик американских чиновников: не могли указать в анкете адрес проживания.

— Едем ужинать,— бодро объявил

19