Вокруг света 1990-11, страница 30

номного округа и отдаленном от дорог на сотни и сотни километров.

Каждый мало-мальски уважающий себя житель Чукотки знает романтическую историю его основания. Знает, как в 1648 году экспедицией торгового человека Федота Попова и казачьего атамана Семена Дежнева было официально доказано существование Аниана — пролива между Азией и Америкой. Как трагично сложилась дальше судьба мореплавателей. Начальник экспедиции погиб, а Дежнев с остатками отряда в дюжину человек, спасаясь от голода и холода, брел вверх по реке Анадырь и только на 430-й версте от ее устья нашел большое селение аналуитов, местных людей, и удобный остров для зимовья. Здесь, рядом с нынешним Марковом, и был поставлен Анадырский острог — самый восточный на то время форпост Российского государства. Именно с этого острога разошлись затем веером маршруты русских — в поисках новых «землиц», богатых соболем и «рыбьим зубом». Отсюда начинался путь, приведший к великим открытиям: была «изобретена» Камчатка, изучены северные берега Охотского моря, открыт большой остров, названный со временем именем Беринга. Здесь, в дымных избах, зарождались великие планы, которые впоследствии осуществились, явив миру Русскую Америку. Окрестная земля, видимо, еще помнит шаги Стадухина, Атласова, Гулыгина, Шалаурова, Моторы...

В конце XVIII столетия острог был разрушен и сожжен, так как содержание его обходилось империи слишком дорого, да и стал невыгоден — большие пути-дороги переместились дальше, на восток. Что же осталось на его месте? Об этом тоже свидетельствует история, только с меньшими подробностями. Будто вокруг остатков острога образовались небольшие селения^ возводить, обживать которые принялись потомки русских землепроходцев и местных женщин. Своеобразной была внешность следующих поколений — светлоглазые, ростом повыше окрестных жителей, но тоже смуглокожие, темноволосые. Они говорили на причудливом языке — плотной смеси русских, чукотских, корякских и юкагирских слов. Для них стали близкими, родными как традиции отцов и дедов, пришедших с далекого юга, так и матерей, бабушек — исконных обитателей прианадырской тундры.

Уже в начале нынешнего столетия, когда в эти края снова зачастили по государственной службе люди с материка, они, эти служилые, были здорово удивлены, увидев в самой что ни есть глуши Чукотки добротные избы-пятистенки. Правда, отапливались избы, как яранги, жирниками. Надежно, ладно жили в них большие семьи. Внешний вид незнакомцев — густые бороды у мужчин, яркая цветастая одежда у женщин — говорил о том, что это русские люди. Но — раскосые глаза, чукотский го

вор, хитроумные способы охоты на зверя, рыбной ловли, страсть к пастушьему оленному делу... Налицо был симбиоз материальных и духовных культур двух отдаленных во времени и пространстве народов, волей судьбы соединивших в один образ жизни все самое удобное, надежное, душе пригожее. Центром же этой культуры было село Марково.

...Самолет вздрогнул, словно устав от долгого полета, и клюнул носом. Гора ящиков подо мной накренилась, шевельнулась, и я всеми конечностями уцепился за канатную сетку. Пару раз слегка болтануло, а затем, удивительно, без всякого толчка, мы плавно и легко покатили по аэродромной полосе.

Выйдя из самолета, я замер на месте, оглядываясь. Странная картина предстала моим глазам. Повсюду, куда только можно было достать взглядом, простирались густые заросли кустарника. Парили над стройными деревьями, тихо перекликаясь, птицы. Солнце с макушки чистого прозрачного неба светило так ярко, что больно было глазам. И — ни ветерка, ни дуновения.

Передо мной была иная Чукотка, к стыду моему, совершенно незнакомая. Долго не мог я взять в толк, что и чистая широкая дорога, по которой шел в поселок, и лесополоса вдоль нее — тоже примета, казалось бы, знакомого мне края. Дальше происходило еще более удивительное.

То, что к вечеру в Маркове я встретил своего давнего товарища из бухты Провидения, было в принципе нормально: переезды с места на место, из поселка в поселок — здесь обычное дело. Совершенно поразил меня его огород. Приятель выдернул куст картошки с крупными клубнями, а рядом густо зеленели петрушка, укроп, подпирали друг дружку капустные кочаны с футбольный мяч. И это — на вечной мерзлоте, рядом с тундрой!

— Дежневцы знали, где оседать. Здесь микроклимат. Вон, посмотри еще...

И в небе я увидел стайку белых голубей — необыкновенное явление здесь.

Потом мы вернулись к разговору о дежневцах, об их следах в Маркове и остановились на неком «деде Иване». Он и знаток своего края, и местный философ, он все про все знает. И его все знают, в чем я убедился на следующий день, спросив на улице, как пройти к деду Ивану.

Он сидел весь в плотном табачном дыму, как в осеннем чукотском тумане, и вязал сеть. Сначала мы с хозяином повосхищались огнестойкостью его избы — «надо же, тридцать лет обкуриваю и ни разу не полыхнула»,— а затем уже вместе затянулись крепкой «Балтийской».

Иван Иванович Куркутский, оказывается,— старейший из мужчин Мар

кова. Он пожаловался на глаза — теперь сложнее дается зимняя охота. Руки уже не те. А надо самому по хозяйству управляться. Жена, Улита, умерла несколько лет назад. Единственная дочка в теплые края перебралась — живет на Камчатке, до нее далеко. Он еще ей старается помогать — вот сеть свяжет и отправит бандеролью. У самого этого добра предостаточно и все надежное, потому что самодельное. Посмотреть? Айда!

Согнувшись перед низкой дверью, мы перешли в сенцы, где Иван Иванович стал бережно доставать из закутков и показывать охотничье снаряжение, рыболовные снасти. Посо-крушался, что не может усадить гостя в каюк — самолично долбленную из осины лодчонку, которую сдал на хранение соседу. Так вернее, потому что недавйо кто-то ее увел — до слез жалко было. Не случалось здесь раньше такого никогда! Хорошо, мальчишки нашли, принесли обратно.

А когда хозяин извлек полозья от нарты, еще какие-то ее части — вздохнул тяжко. Вот на чем он каюрство-вал, считай, всю жизнь. Развозил почту, разные товары для магазинов, иной груз. С собаками своей упряжки мерз в тундре, тонул в разводьях — всякое бывало. Сейчас только воспоминания остались, да вот нарта разобранная. Собрать? Иван Иванович охотно откликнулся на просьбу, и мы сгребли в охапку все снаряжение, перенесли в избу. Затем он устроился поудобнее и не спеша, словно растягивая удовольствие, стал возводить сани. Все детали — естественно, без гвоздя, без всякого металлического крепления — ладно прилегали друг к дружке, накрепко схватывались кожаными ремнями.

— Вот, глянь, нарта из разного дерева делается. На полоз идет лиственница — плотная, смолистая, при морозе шибко скользит. А вот копылья. Их из березы я выстрогал. Легки, крепки. На баран осину пустил. Она гнется как надо. А все вместе соединил — и получилась отменная штука. Такая нарта и большой груз выдерживает, и шустро бегает, и на застругах играет — гибкая, значит. Так и в нашей жизни получилось. У нас, марковчан, не только кровь русских казаков, чукчей, коряков, юкагиров. У нас и норов, манеры ихние воедино собраны. И народец, думаю, добрый вышел. Для здешней природы, для нашей земли приспособленный. Не только исправно работать, но и весело жить. Встарь люди говаривали: коль душа веселится, значит, тело цветет. Вот, значит, надо о вечерках рассказать, как они были. А потом про нынешние поговорим.

Иван Иванович отставил уже почти готовую нарту, задумчиво поглядел в небольшое окошко, за которым была поздняя ночь...

Собирались на вечерки обычно в зимнюю пору, когда работы было по

28