Вокруг света 1991-02, страница 42

ли Толля в его расчете на оленей: значит, ранней зимой полынью перейти можно. Ученые оставили в поварне астрономические средства (круг Пистора и навигационный альманах), то есть были уверены, что смогут идти прямо на юг по компасу, а не бродить в поисках ледяного моста и не дрейфовать на льдине. В таком случае большого запаса не требовалось. Полынья все-таки обманула опытных полярников.

В последнем письме Толля читаем: «Пролетными птицами явились: орел, летевший с S на N, сокол — с N на S и гуси, пролетевшие стаей с N на S. Вследствие туманов, земли, откуда пролетали эти птицы, так же не было видно, как и во время прошлой навигации земли Санникова».

Можно представить, в какое волнение пришел он, видя птиц, летевших мимо острова на север и с севера,— для него это было доказательством наличия искомой земли. Еще на «Заре» он записал: «Дорога домой лежит только через ту далекую гавань, которая называется землей Беннетта, чтобы с ее вершины увидеть мечту многих лет жизни — таинственную землю Санникова». А землю увидеть не удалось. Дальнейшее понять нетрудно: Толль тянул и тянул с уходом, говоря спутникам, что вот завтра будет более ясный день и он наконец-то увидит с ледяного купола искомую землю. А что думали остальные?

Летом Зееберг мог смотреть на это относительно спокойно — ну и что, мол, зазимуем. Будем наблюдать погоду, магнитное поле и северные сияния, станем снова и снова обсуждать причины оледенений, гадать, свидетельствует ли ворох бревен среди скал о поднятии острова, полынья — о подводном течении, сходные породы — о принадлежности острова тому же подводному хребту, что и мыс Высокий, и о многом другом. Будем перечитывать томик стихов Гёте. Но что должны были делать неграмотные охотники?

Я думаю, что они тихо саботировали подготовку к зимовке, чтобы поставить Толля перед неизбежностью ухода. Они могли так же скрывать от него нехватку запасов, как он от них — желание зазимовать. Могли, как это предположил Колчак, приносить на стоянку шкуры, бросив на съедение песцам мясо.

Видя на острове оленей, они, конечно же, считали, что на юг уйти можно, когда море встанет. О Сибирской полынье они, вероятно, не знали ничего сверх того, что им рассказал Толль, а он вполне мог скрыть от них, что она не замерзает, чтобы не вводить их заранее в уныние. Конечно, потом пришлось признаться, но тут они, вернее всего, ничему не поверили, хотя могли послушно поддакивать рассказу. (Подобное поведение охотников я встречал и сам.) Если они твердо решили уходить, то ученым оставалось одно — уговорить их еще сколько-то подождать, чтобы

полынья стала как можно меньше. Так и дождались ноября, когда решили все же уходить. Как это произошло?

Когда ученые вернулись с кругового обхода острова, было уже равноденствие, день убывал на 40 минут в сутки, мороз крепчал (на Новой Сибири было ниже минус двадцати), а дом еще даже не начали строить. Не думаю, чтобы бунт был открытым — нет, у охотников имелась разумная отговорка: Толль указал неудачное место. Карта, оставленная на мысе Эмма, ясно говорит, что ученые ушли в круговой обход, не побывав на перешейке, а лишь приблизительно увидав (здесь часты туманы) его и полуостров с высокого плато. Толля, очевидно, привлекло обилие плавника на южном берегу и возможность видеть горизонт с северного, чтобы, едва он прояснится, идти на купол, высматривать землю Санникова. Перешеек же оказался ровной базальтовой россыпью без единого укрытия, открытой всем ветрам. Однако главная причина отказа охотников крылась, надо полагать, куда в более серьезном: они были возмущены тем, что Толль, отправляясь встречать «Зарю», поручил им ртроить дом — то есть явно не собирался покидать остров. Пришлось выбрать теперь, среди снегов, в восьми верстах к югу, другое место, заслоненное от южного ветра (господствующего зимой), близкое к скоплениям плавника и к месту будущего ухода (который, вероятно, по-прежнему охотникам обещался). Но тут саботаж стройки достиг апогея — то, что было построено, домом назвать нельзя.

В 1956 году полярники вновь сложили валявшиеся части поварни и ахнули: это была будка в четыре квадратных метра, небрежно сложенная из жердей и поставленных на ребро плах (бревен, расколотых вдоль), которую нельзя было проконопатить. (Колчак нашел ее туго забитой снегом.) Внутри, по отчету Колчака, размещался довольно большой очаг, а стало быть, улечься здесь четверым очень трудно (по мнению Успенского, невозможно). Это была именно будка для камеральных работ, щелявое хозяйство ученых (что видно и из найденных там вещей), для зимовки негодное. Охотники в ней явно не жили, предпочтя чум или палатку без щелей.

Интересно, а как Зееберг вел себя теперь, зимой, на третьей подряд зимовке? Да никак — тихо вырезал на доске одно слово: SEEBERG. Как на мавзолее.

Словом, энтузиазм Толля вряд ли мог на что опереться. В конце октября пришлось согласиться на уход, и Зееберг пошел за 23 версты (в темноте, при морозном ветре с моря, по скалам и льду) к мысу Эмма, чтобы оставить записку о том, что «оказалось более удобным» выстроить дом на месте, означенном на этом листке. «Там находятся документы»,—

писал Зееберг, но никаких документов Толль оставить не захотел, а вместо них оставил короткое бесцветное письмо, тут же, в день ухода, написанное. То, что доверялось бумаге в течение трех недель полярной ночи, было, видать, слишком горько.

Две пары полярников покидали остров с разных сторон. И в разных концах восточной части южного берега Колчак обнаружил две пары ящиков с геологическими образцами. Они стояли в зоне штормового прибоя (к 1913 году наполовину утоп-ли в иле) и могли быть оставлены только непредвиденно («брошены», как записал Колчак). Тут гадать не приходится: Толль понемногу носил образцы сюда за три версты из поварни, обработанные и завернутые в бумагу, в безумном намерении грузить на две нарты; но спутники отказались. (Отказался и Колчак.) Сложнее понять, что было с охотниками, но основные вехи видны и тут.

У мыса Эммы с лета остались лодки и нарты (из сентябрьской записки видно, что лодками не пользовались), и, чтобы чинить снаряжение в обратный путь, надо было вернуться сюда. К западу от ледников есть узкое ущелье, где можно было спастись от ветра, и как раз около него пристал к острову отряд Колчака. Странные там оказались находки: например, бронзовые наконечники, обрубленные с палаточных кольев, и гурий, положенный на медвежью шкуру. Что за прихоть — бросать полезные вещи, с трудом притащенные? Это понятно, только если люди избавились от всего, без чего еще можно обойтись, и нуждались в знаке — вероятно, на случай вынужденного возвращения. Летом сложили бы, как обычно, большой, издали заметный гурий, но выламывать из льда камни из-под снега в темноте тяжело, и гурий вышел маленький. Если его положили на жесткую невыделанную шкуру, то, вероятно, чтоб не утоп сразу же в снегу. Впрочем, Бегичев через много лет вспомнил иначе: что камнем было обложено торчащее бревно, а шкура брошена рядом. Увы, обыскать окрестность спасатели не догадались, и теперь все истлело. А ведь рядом мог быть где-то наверху мясной склад.

Думаю, что охотники, оставив ученых жить в щелявой будке, поселились здесь, в палатке или снеговом доме; что Зееберг, когда ходил оставлять свою последнюю записку к мысу Эмма, ночевал у них; что договорились уходить с острова вчетвером и затем у ящиков с образцами встретились. Тут снова произошла размолвка, и на берегу остались драгоценные для Толля образцы. Хочется надеяться, что все-таки ушли вместе, но одна деталь наводит на самую грустную версию: с острова исчезли обе нарты. Почему, отказавшись от всего названного, люди не захотели тащить вчетвером через торосы одну нарту? В их аховом положении это все же было бы облегче

40