Вокруг света 1992-07, страница 61вать за ним в сортир. Матуретт пошел. Где-то через четверть часа араб вышел оттуда и удалился, чуть позже вышел и Матуретт и, не сказав нам ни слова, лег на койку. На следующий день повторилось то же самое, только в полночь. Итак, все было на мази: араб приходил ровно в назначенное мальчишкой время. 27 ноября 1933 года. В четыре я ждал записку от Сьерры. Однако Шата передал на словах: «Иисус ждет в назначенном месте. Желаю удачи!» В восемь вечера Матуретт заявил арабу: — Приходи после двенадцати, может, тогда удастся побыть вместе подольше. Араб радостно согласился. Ровно в полночь мы были наготове. Араб заявился где-то в четверть первого. Подошел к Матуретту, подергал его за ногу и направился в туалет. Матуретт последовал за ним. Я выдернул ножку из-под моей кровати, обернул ее в тряпку, Клозио сделал то же самое. Я занял место у двери в туалет, Клозио приготовился отвлекать внимание араба. Ждать пришлось минут двадцать. Араб вышел из сортира и удивился, увидев Клозио: — Ты чего это шляешься среди ночи? А ну, быстро в койку! В ту же секунду я ударил его сзади по голове. Он повалился, как подкошенный, не издав ни звука. Я быстро натянул его одежду и ботинки, потом мы затолкали араба под кровать, а напоследок я добавил ему еще раз по башке. Так, с этим вроде бы порядок. Ни один из спящих в палате восьмидесяти человек не шевельнулся. Я быстро направился к двери, за мной следовали Клозио и Матуретт, оба в шортах. Постучал. Охранник открыл. Я треснул его по голове. Второй, сидевший напротив, уронил ружье, так крепко заснул. Он и проснуться не успел, как я оглушил и его. Они и не пискнули, ни один. Третий, которого ударил Клозио, успел выкрикнуть: «А-а!» и распростерся на полу. Мы затаили дыхание. Должно быть, все услышали это «а-а», ведь завопил он довольно громко. Однако кругом по-прежнему царили тишина и спокойствие. Мы не стали затаскивать охранников в палату. Просто забрали ружья, и все. А потом по лестнице, слабо освещенной фонарем, стали спускаться вниз. Впереди Клозио, за ним мальчишка, последним я. Клозио бросил свою дубинку, я же держал свою в левой, а ружье — в правой руке. Спустились. Все спокойно. Темно, хоть выколи глаз. Мы с трудом разыскали стену, спускавшуюся к реке. Добравшись до нее, я пригнулся, Клозио влез мне на спину, перелез на стену, а затем втянул Матуретта и меня Мы спрыгнули по другую сторону. Клозио в темноте угодил в яму и подвернул ногу. Матуретт и я приземлились удачно. Теперь надо разыскать ружья, которые мы побросали со стены вниз. Клозио пытался подняться, но не мог и уверял, что нога у него сло мана. Я оставил Матуретта с ним, а сам пополз вдоль стены, шаря руками по земле. Стояла такая темень, что я не заметил, как добрался до угла — вытянутая вперед рука провалилась в пустоту, и я упал лицом вперед. Снизу, с реки, послышался голос: — Вы, что ли? — Да. Иисус? — Да. На полсекунды вспыхнула спичка. Я прыгнул в воду и поплыл. В лодке находилось двое: — Залазь. Ты кто? — Папийон. — Лады. — Иисус, давай поплывем вон туда. Мой друг сломал ногу. — Ладно, тогда бери весло и греби. Три весла дружно врезались в воду, и легкая лодка очень быстро доплыла.до того места, где, по моим предположениям, находились Клозио и Матуретт. Однако не видно было ни зги, и я окликнул: — Клозио! — Заткнись, ты, мать твою за ногу! Толстяк, чиркни зажигалкой! — прошипел Иисус. Вспыхнули искры, они увидели нас. Клозио свистнул особым «лионским» свистом — вроде бы и негромким, но слышным вполне отчетливо. Я бы назвал это змеиным свистом. Так он сигналил, пока мы не подплыли. Толстяк вылез, подхватил Клозио на руки и втащил в лодку. Затем в нее забрался Матуретт. Нас было пятеро, и борта поднимались над водой всего сантиметра на два. — Не дергайтесь, пока не скажу,— шепотом скомандовал Иисус.—Давай греби, Папийон! Клади весло на колени. Толстяк, давай греби и ты. Лодку подхватило быстрое течение, и мы поплыли по темной реке. Через несколько сот метров миновали тюрьму, слабо освещенную светом, получаемым от допотопной установки. Вышли на середину, и течение понесло нас с невероятной скоростью. Толстяк даже бросил весло. Иисус не выпускал свое из рук и, плотно прижимая рукоятку к борту, выравнивал лодку. — Ну, теперь можно говорить и курить,— сказал он. — Думаю, дело в шляпе. Jbi уверен, что никого не пришил? — Не думаю. — Ну дела! — воскликнул Толстяк.— Эй, Иисус, выходит, ты надул меня! Божился, что будут хилять люди тихие и невинные, как мышки, без всяких мокрых дел... А тут, получается, вроде бы интернированные, так я понял. — Да, интернированные. Я не хотел тебе говорить, Толстяк, иначе бы ты не согласился. А одному не справиться. Чего трухаешь? Если застукают, все беру на себя! |