Юный Натуралист 1982-09, страница 48

46

крыл глаза и ахнул. Около меня стоял примерно двухмесячного возраста кабаненок.

— Геть! — заорал я.

Он шарахнулся в сторону, но, отбежав едва пять метров, уставил на меня бусинки своих маленьких глаз и, как мне показалось, с упреком и недоумением.

— Геть отсюда! —■ повторил я предупреждение и, вскочив на ноги, замахнулся на него палкой.

Перепугавшись, он бросился в гущу камышей и стал там жалобно повизгивать.

«Уж не зовет ли он к себе на помощь свою маму? — подумал я.— Что, если кабаниха в самом деле прибежит? Несдобровать мне».

Быстро смотал удочки, схватил садок с рыбой и телогрейку — и домой. Бегу и оглядываюсь, не выскочила бы из камышей его освирепевшая мама. Но кругом были тишина и покой. Даже крики кабаненка стихли: надоело, видимо, вопить.

Вот сторожевая будка у бахчей. С сердца словно камень свалился. Вытираю кепкой пот с лица, стараюсь отдышаться.

— О, да ты никак с приличным уловом! — осматривая садок с принесенной мною рыбой, обрадовался сторож.— Есть что поджарить! — Но, взглянув на меня, беспокойно спросил: — Чего это ты, как вареный рак раскраснелся? Иль что случилось?

Рассказал я ему о происшествии с кабаненком и, между прочим, добавил, что могло случиться кое-что страшное, ведь известно, как кабаны своих детенышей защищают.

— И тем не менее известно и другое: этого защищать некому.

— Почему?

— Я его около двух месяцев назад подобрал малюткой на берегу, выкормил и продолжаю растить. Уверен, что он к тебе пришел в поисках меня, когда я отлучился на обход дальних участков бахчей.

— Почему мне о нем ничего не сказал с вечера?

— По своей старческой памяти. Иначе не произошло бы с тобой такого конфуза. Так что извини, меня, старика, за этот сюрприз.

Да, это был сюрприз так сюрприз. Я и поныне помню этот случай с прирученным кабаненком.

И. РАКИТИН

В ТАБУНЕ...

Откуда он появился в нашей станице, никто точно припомнить не мог. Говорили, что пришел с Сальских степей. Как-никак, но дед Касьян, конюх нашего колхоза, был в меру приветлив, с добрым, проникновенным взглядом.

Мы, мальчишки, так и пропадали на конюшенном дворе, помогали Касьяну чистить денники, иногда поглядывая на него, изучая настроение, разрешит или не разрешит прокатиться на Любаве или Голубке. Надо сказать, что среди всех этих лошадей две кобылы мухортой масти были самыми смирными. Когда летом подходило время купания животных, все мы начинали суетиться и делать вид, что работаем без устали, до упаду. Особенно старались, если знали наверняка, что Любава и Голубка сегодня оставлены в конюшне. Зато сколько радости доставляло нам без седла, нахлюпкой, ехать на лошадях к пруду за станицей на виду у всей ребятни.

Тогда казалось, что под тобой не смирная лошадь, которая и рысью бежать как следует не может, а настоящий боевой конь и ты красный командир, а впереди ждет страшная сеча с блеском сабель, раскатистым «даешь!» и непременным обращением противника в бегство.

Дед Касьян всегда ехал под седлом впереди на Резвой. Лошадь эта отличалась непомерной злостью, каким-то отчаянным норовом, так что не предугадаешь ее очередные выверты. Нам к ней подходить строго-настрого запрещалось, а ее денник, где, кося фиолетовым глазом, то и дело переступала с ноги на ногу молодая кобылица, был для нас самым страшным местом на конюшне. Слушалась Резвая только Касьяна, и тот гарцевал на ней, расправив старческие плечи и подобрав живот, гордо и величественно.

«Во, гарный казак!» — провожали его возгласами станичники. В их словах не было усмешки, а лишь восхищение справным и лихим всадником.

После купания Касьян спутывал лошадей и пускал их в степь. Мы садились в кружок на поросшем вереском откосе холма и принимались играть в «щелбаны». Пустая эта игра, не требующая ни ума, ни сноровки, почему-то привлекала мальчишек. Касьян же, подстелив попону, ложился на спину и подолгу смотрел то в небо, то в степь. Что видел он там? Для нас это так и осталось тайной.

В тот летний день все шло согласно установленному ритуалу. Стреноженные кони паслись неподалеку, ближе всех к нам мирно щипала траву Резвая, лениво отмахиваясь хвостом от назойливых оводов. Рядом лежал на боку, забавно взбрыкивая ногами, ее жеребенок, маленький стригунок, которому Касьян не придумал пока имени.

Вскоре из станицы пришла младшая дочь конюха, Лександра, как величал ее он. Принесла на обед нехитрую снедь: бутылку молока, кусок домашнего сала, яиц и краюху хлеба. На руках у Лександры — внук Касьяна, трехлетний Андрейка. Он все время вертелся и, глядя на лошадей, показывал на них пальцем и повторял без умолку: «Мама, ошадка... Мама, ошадка...»