Костёр 1968-01, страница 5

добное могло быть. Я уже мало в это верю. А как же Яап тер Хаар? Может ли он поверить в это, понять это?

Было прохладно. Он все смотрел на священные камни, размышляя о чем-то своем. Высокий, крепкий, средних лет... В своей маленькой Голландии он писал книги для детей...

...Потом, уже не знаю, как это вышло, мы остановили нашу машину возле уютного и теплого кафе «Лакомка», на Садовой. Пахло ванилью, сдобой, вкусным кофе.

Мы тоже решили выпить по чашечке кофе. Яап тер Хаар вынул свой блокнот, красивую заграничную ручку, а я начал рассказывать. Теперь трудно вспомнить, какие именно я произносил слова. Возможно, я рассказывал так:

— Снег выпал как никогда рано. В тот год очень рано. И сразу сухой и белый. Первый раз он упал ночью, когда на деревьях еще зеленели листья, а трава была хоть и побуревшая, горько вянущая, но еще живая. С вечера светила желтая луна, но час-другой — и откуда-то вырвался ветер, принес тучи. Замело. И на утро оскорбленные холодом деревья стояли обманутые и раздетые. Черные совсем и как будто неживые...

Снег белел в парках нетронутый, лежал, точно брошенная на землю простыня, огромная и холодная. А на улицах его растоптали. Его измесили и раздавили туфлями, калошами, толстыми негнущимися подошвами солдатских сапог.

Снег выпал снова. И потом кружился над городом каждый день. Было очень холодно. Дул ледяной ветер. Стужа густела. И, опускаясь на землю, снег не таял. Его становилось все больше и больше. Ветер подхватывал его, разравнивал и переносил с места на место. И снег замел улицы и стер с улиц синие полосы трамвайных линий. Пухлый и вздувшийся, он все поднимался. Он лежал на оградах, на карнизах, на уткнувшихся в небо холодных фабричных трубах. Теперь даже на больших площадях он был такой же белый, как в парках. Его уже не топтали и не сгребали в кучи, как прежде. Его некому было убирать...

Снег шел и шел. Он то сыпал ровно и мутно, как труха, то начинал беситься и вертеться. Он залетал в окна и попадал в распахнутые настежь двери. Он искрился на солнце, если вставало солнце, а по вечерам и долгими ночами падал с низкого неба черный, как копоть. И когда ударили большие морозы, он так и застыл на грудах битого кирпича, на перекрученных балках, на замерзших телах троллейбусов, на оборванных проводах, беспомощно свисших, как спутанные нити прежней, налаженной и счастливой жизни.

1*

В большие морозы снег тоже не переставал. Никогда еще не было так много снега. И днем, и ночью, и месяц, и два, и три... Снег.. Казалось, он мог засыпать весь город, спрятать его от людей навсегда. Но город был громадный и высокий. Такой высокий, что среди белых улиц дома поднимались, как неприступные скалы...

...Яап тер Хаар слушал меня, задумывался, о чем-то спрашивал, записывал.

Я рассказывал Яап тер Хаару о маленьком мальчике, который в ту зиму большого снега жил вместе с матерью в пустой и холодной квартире, где на окнах был лед, и даже нельзя было посмотреть на улицу, а на стенах лежал иней. Мальчик всегда просыпался очень рано, потому что голод не давал ему спать. Электричества не было. Мальчик просыпался в темноте и молча, не шевелясь, смотрел в потолок, в тот угол, где над печкой была трещина. Когда эта трещина становилась видна, значит, можно было вставать и бежать за хлебом. Иногда мальчик произносил какое-нибудь слово вслух, вспоминая лето, тепло и еду, которой когда-то было вдоволь. И снова молчал. И мать молчала тоже. Они вздрагивали и прижимались друг к другу, если где-нибудь рядом падала бомба или разрывался снаряд. Мальчик думал о том, что осенью им было все же ничего. Осенью он ездил за город, выкапывал оставшуюся в земле картошку. Иногда привозил домой несколько морковок или даже кочан капусты. А теперь все замерзло. Кругом был камень и снег. Да, осенью было лучше. Еще работала школа. А в школе каждый день давали суп. И все же он не хотел уезжать из города.

— Ну, я пойду уже, — говорил мальчик, увидев черную трещину.

— Нет, полежи еще, не торопись, — просила мать.

Будильник у них сломался. А полмесяца назад, когда в соседний дом попал снаряд, замолчало радио. Без радио им стало совсем одиноко и сиротливо.

— Нет, уже пора, — повторял мальчик.

И, выпрыгнув из-под одеяла, он начинал одеваться как можно скорей, чтобы не замерзнуть.

Мать сама прятала хлебные карточки в его карман и зашпиливала английской булавкой. Туже затягивала на нем шарф, поворачивала к себе и целовала в щеку. Сама она уже не могла ходить по улицам, так ослабела от голода.

— Я быстро, — говорил мальчик.

Он спускался вниз по молчаливой промерзшей лестнице и видел, как день за днем пу-