Костёр 1983-01, страница 5

нужен? А как слушать серебряную трубу, так только на другую зиму? Нет уж!

Он сам, словно упрямый бычок, уставился на отца:

— Завтра не возьмешь — все равно за санями побегу!

И тут веселье в доме нарушилось. Всегда сговорчивый отец развел руками:

— Чего нельзя, того нельзя...

Мать рассердилась по-настоящему:

— Это что за атаман такой у нас объявился? Это что за вольник? Ишь, за санями он наладился... Я тебе налажусь! Я тебе побегу! Валенки спрячу, и никуда ты не денешься. Иди, допивай молоко да марш в постель!

И Володька, зная нрав матери, молоко допил, отправился безо всяких яких в свою постель.

Реветь он, конечно, не стал. Он сам был с характером. Он лишь у себя там принялся вздыхать, пыхтеть, и пыхтел до тех пор, пока жалостливые девочки не пришли к нему шептаться.

Танюша повторила прежнее:

— Мы, честное слово, Володька, тебе все расскажем.

Марфуша утешила тоже:

— В школе после концерта будут раздавать гостинцы, так мы их сбережем для тебя.

Но Володька слушал все это молча, от девочек отворачивался. Лишь спустя время, пробубнил в подушку:

— Не надо никаких гостинцев. Вы лучше как утром проснетесь, так и меня разбудите.

— Разбудить? Зачем? — удивились девочки. — Разве не видишь, что теперь вышло?

— Ничего еще не вышло! — запыхтел Володька опять, и тогда девочки сказали, что ладно, ладно, непременно разбудят.

А потом во всей засыпающей деревне и в избе все притихло по-настоящему, по-ночному. В окошке напротив Володькиной кровати всплыл узенький месяц. И Володька глядел, вспоминал свою давнюю и пока что единственную встречу с заведующим школой, с тем самым учителем Иваном Иванычем, который собирается завтра играть на серебряной трубе.

В прошлое лето по тропке к дому — совсем как комбайнер с поля! — лихо подкатил на велосипеде загорелый парень в легонькой рубахе, спрыгнул на траву рядом с ребятишками. Он встал над Володькой, над девочками, которые тут под плетнем сидели на скамейке, болтая ногами, и весело сказал:

— Здравствуйте! Нельзя ли потесниться?

— Можно! — ответили ребята.

Он сел, спросил, сколько кому лет. Когда узнал, что Марфуше с Танюшей почти по семи, то велел им бежать в дом, звать папу или маму. А в кулаке у Володьки увидел рябиновый свисток.

— Ого! Инструмент.

Володька засмеялся, поправил гостя:

— Не инструмент, а свистулька... Папка мне вырезал...

— Отлично вырезал. Но тут нужна еще одна дырка. Разрешаешь?

И в руках гостя, откуда ни возьмись, заблестел

перочинный ножик. Он им быстро ковырнул свисток, поднес к губам, надул щеки, стал длинными пальцами дырки закрывать, открывать. И тот самый свисток, про который мать говорила, что от него лишь звон в ушах да боль в голове, вдруг залился, защелкал, совсем как пичуга на ветке.

— Клю-клю-клю! Чок-чок-чок! У Ер-рошечки в сумке кр-рошечки! — повторил словами птичью песню Володька.

— Точно! — похвалил гость. — Слух у тебя отменный. Можешь сыграть не хуже меня.

Но тут с отцом и матерью прибежали сестренки. И все заговорили, что Танюше с Марфушей в школу записываться пора. Все стали благодарить, мол, спасибо, Иван Иваныч, сам сюда для этого заглянул. И только тогда Володька понял, что перед ними никакой не комбайнер, а — учитель.

Потом родители стали приглашать Ивана Иваныча в избу пообедать, но он сказал «Спасибо!», подмигнул Володьке: «Клю-клю-клю!» и уехал.

Больше с Иваном Иванычем Володька не встречался. Но все равно, хотя 'рябиновый свисток давно высох, смолк, Володька ту летнюю встречу помнил. Помнил и, крутясь на жаркой подушке, думал теперь: «Какая она у Ивана Иваныча — эта серебряная труба? На что она все-таки похожа? На месяц в нашем окошке, что ли? Про месяц тоже все говорят: серебряный да серебряный...»

И Володька то ли шутя, то ли всерьез, а может, уже в полусне все пробовал до месяца дотянуться. Но каждый раз то корова в хлеву рогами стукала, то сонные сестры за перегородкой начинали бормотать, то кот с лавки спрыгивал, — и месяц ускользал на свое законное место.

Наконец Володька угомонился, нашел щекой на подушке удобную ямку, задремал крепко.

А наутро вскочил — в окошке синь, солнце, в избе тишина.

Сорвался Володька с кровати, заглянул в другую комнату.

В комнате на столе попискивает самовар, под столом умывается кот. И — все! И больше никого! Больше нигде ни единой живой душеньки...

Володька ударил в дверь, вылетел на крыльцо.

А там — на дворе мороз и яркие от инея березы. По снежному полю за околицей уходит по накатанной дороге гнедая лошадь с санями, полными седоков. И ясно, что седоки — это отец, сестры и все здешние, деревенские школьники.

— Не разбудили! — закричал Володька, повернулся в избу.

Пальто, шапку накинул мигом, а вот обуваться было не во что. Валенок на постоянном месте, на краю печки не оказалось. Не нашел их Володька и на самой печке. Наткнулся он в темном углу на полатях лишь на резиновые красные сапоги, в которых мать по осенней распутице ходила на ферму.

Мать, конечно, и сейчас ушла на работу. Но в отличие от забывчивых Танюши с Марфушей слово свое вчерашнее сдержала и Володькины

3