Костёр 1990-05, страница 42
«Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских н гов, среди этого глубокого без-мирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир, «свышний мир» горнего мира». Слова эти нашел вдохновенный Флоренский в жестоком девятнадцатом году — в дни гражданской войны, чудовищного кровопролития, братоубийства и раз-рушительства. «Вражде и ненависти,— продолжает ученый,— противопоставила^ взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе... Вот этот-то неизъяснимый жи То есть вот что, что можно передать словами. Послушаем Павла Александровича Флоренского, священника, математика, физика, философа, искусствоведа. «Нас умиляет,— пишет Флоренский,— поражает и почти ожигает в произведении Рублева вовсе не сюжет, не число «три», не чаша за столом... а внезапно сдернутая пред нами завеса... идеального мира». мир, струящиися широким потоком прямо в душу... эту ничему в мире не равную лазурь... эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безглагольности, эту бесконечную друг перед другом покорность — мы считаем творческим содержанием Троицы». Стоит ли удивляться, что русские люди XV века, уставшие от бессмысленных междоусобиц, разглядели и поняли запечатленный на иконе призыв к единению. «Глядя на образы Рублева,— пишет другой исследователь,— люди явственно понимали, почему Троица называется Живоначальной, ибо они чувствовали на своем опыте, что именно единство в любви есть жизнь и начало жизни, напротив, вражда, раздоры, разделения разрушают, губят и приводят к смерти. Потому-то икона Троицы и стала символом русского духа, эмблемой русской культуры». |
