Пионер 1955-05, страница 58

гci on пришёл, и я понимала, какая радость Ксении и детям увидеть его.

В дверь снова постучали три раза.

Дуняша открыла; черноглазый парень лет шестнадцати вошёл в кухню.

— Мне надо Степана Саввича,— ска-

Кондратьев вышел из комнаты; он держал шапку в левой руке, Ксения застёгивала на нём ватную куртку.

— Пора, товарищ Кондратьев! Конный патруль остановился у Горбатого моста, и

— Ну, пора так пора! — Кондратьев обнял всех своих, поцеловался с Ксенией, сказал мне: — Кланяйся отцу и мамане.

Потом отворил дверь и, шагнув через порог, ещё раз обернулся. На тёмном фоне сеней выделялась его высокая, освещённая лампой из комнаты фигура, худое лицо с шапкой чёрных волос над большим лбом и умные, смелые глаза, в которых сейчас не было памятного мне мучительно-настойчивого вопросительного выражения: они смотрели с твёрдой и весёлой уверенностью.

Так же уверенно он сказал:

— Ну, до радостной встречи всем нам.

Мне было ясно в эту минуту, что они

непременно встретятся, и так захотелось быть с ними при этой встрече;..

Мы долго сидели, к чему-то прислушиваясь. На улице всё было тихо. Ксения, сначала возбуждённо повёртывавшая голову на самый лёгкий стук, постепенно успокоилась. Лицо её снова побледнело, только на губах оставалась ещё лёгкая, мимолётная улыбка.

— Ну, девочки, пора спать,— сказала она,— а я ещё посижу.— И долго сидела у стола, наверно, вспоминая каждое слово дяди Степана.

Утром Ксения вышла проводить нас с дедушкой и всё показывала, как было во время боёв, откуда стреляла артиллерия, откуда подходили солдаты, как падали убитые на баррикаде,— видно было, что впечатления тех боевых дней врезались ей в память.

— Ой, Сашенька,— вдруг воскликнула Дуняша.— я же совсем забыла! Погоди! — и взбежала на крылечко.

Через минуту она вышла и протянула мне красивую голубую ленточку с вытканными по ней цветочками — самую лучшую дуняшину ленточку.

— Это тебе на память,—сказала она.

Когда я уходила с дедушкой Никитой Васильевичем по опустевшему переулку и оглянулась на дом, где оставались милые мне люди, что-то стеснилось у меня в груди

так, что мне стало больно: я вдруг подумала, что мы, наверно, сами уедем из Москвы и я долго не увижу ни Дуняшн, ни Ксении. Но рядом с горестным чувством расставания с дорогой моей подружкой я уносила в памяти и очень хорошее: знакомые лица их обеих, но с новым, мужественным выражением, какое, наверно, было на лицах так запомнившихся мне по рассказам тёти Вари ткачих «Трёхгорки».

Этот день открыл мне и ещё новое из того, что случается в жизни. Кажется, уж полагается, если расстаёшься с людьми, побыть с ними подольше на прощанье, но, значит, случается и так, что ничего такого не происходит. Это, помню, сначала не понравилось мне, какая-то ненадёжность жизненных намерений вдруг всплыла передо мною, но тут же в мимолётной встрече Кондратьева с семьёй я угадала то крепкое и верное, что в ней было.

В школу!

За участие в рабочей демонстрации моего отца уволили с фабрики. Мы переехали из Москвы в Воронеж, и я опоздала поступить в приготовительный класс.

Отцу надо было искать место, но это было трудно: он же был уволен и его называли «неблагонадёжный». Так я услышала новое слово. Оно относилось к моему отцу и как бы отрицало всё то благое и надёжное, что было в нём и так крепко чувствовалось людьми.

Чтобы не пропускать год, меня стали готовить к экзаменам в первый класс. Зимою мама учила меня писать. А за два месяца до экзаменов, уже весной, со мною стала заниматься учительница Александра Дорми-донтокна.

Александра Дормндонтовна жила в нашем дворе, в маленьком флигеле. Я видела, как она проверяет тетрадки, сидя у своего окна. Русые волосы у неё зачёсаны гладко назад, как у мамы, а взгляд спокойный и печальный. На чёрном платье всегда пришиты белые воротничок и нарукавничкн.

Когда она пришла к нам в первый раз,

— Вы с ней построже. Если будет баловаться, скажите мне.

— Нет, зачем же! Мы сами справимся,— ответила учительница и, когда мама ушла, сказала: — Прочитай мне любимые твои стихи.

на...»

52