Пионер 1989-11, страница 4

Анатолий ПРИСТАВКИН:

ЛИ

Я, ЧТОБЫ ТЫ ПЛАКАЛА?»

В нашу редакцию пришло много лисом о повести, так необычно названной лермонтовской строчкой: «Ночевала тучка полотая». «Там все страшно, плохо, как будто хотят, чтоб я плакала до конца и еще потом, когда уже книжка закрыта,— написала нам Наташа Кузнецова из г. Куйбышева.— Но ребята сказали: «Если уж знать правду, то до конца...»

...Много лет автор «Тучки» молчал. Его книга.лежала в столе; ее пе хотели печатать. Считали, наверное, что самую страшную правду о страшной войне необязательно знать. Очепь хотелось, чтобы ребятам, которые хотят «знать правду до конца», ответил автор повести — писатель Анатолий Приставкин, от которого мы узнали историю братьев Кузьменышей — Сашки и Кольки, попавших к голодном сорок четвертом году с детским домом в опустошенную (после выселения коренного населения) Чечено-Ингушетию.

Легко угадать, что Анатолию Нриставкину ничего не пришлось выдумывать. Рано от туберкулеза умерла его мама. В июне сорок первого — Анатолию еще не было и десяти лет — па фронт ушел отец. С трехлетней сестренкой он оказался в детском доме. Потом было и беснризорничество, и скитания, и голод. Досталось с лихвой. У будущего писателя зрела в душе постоянная тема — дети, война, сиротство... Об этом — детдомовские рассказы, об этом повести «Солдат и мальчик», «Ночевала тучка золотая».

Сегодня повесть «Ночевала тучка золотая» не только опубликована, но и переведена на десятки языков мира, удостоена Государственной премии СССР за 1988 год. В самое ближайшее время придут к читателю две новые работы Ириставкнна: «Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца» и «Рязанка», которую сам писатель называет «книгой жизни».

...А теперь мы передаем слово самому Анатолию НРИСТАВКИНУ.

В

одном из моих первых рассказов есть такая история. Сорок первый год. Из Москвы эва-• куируют детдомовцев. В поезде нечем ды

шать. Животы ребят сводит от голода. Короткая остановка. Станция, заполненная голодающими, сутками простаивающими в очереди за едой.— беженцами. Кажется, никому нет дела до этих сирот. Но вот сопровождающий детей сутулый и желтый от болезни человек встал на ящик и что-то закричал слабым голосом. Очевидно, он кричал, что дети уезжают голодными и это может стоить им жизни. И вдруг люди зашевелились. Они подались назад, маленькая трещинка расколола черную толпу. И мы увидели: люди взялись за руки и образовали коридор. Человеческий коридор. Качающийся, живой, трудный. Мы шли через него и не видели лиц. просто стена больших и верных людей. И яркий свет вдали...

Придумать этого я просто не мог. Такое не придумаешь. Это могло только ввинтиться в душу, когда мы, дети, под этими руками шли. Потом я немало побродил, но мне всегда казалось, что я не перестаю шагать этим человеческим коридором.

Я до сих пор помню спасшую меня на Кавказе женщину. Ее звали Розой. Помню лицо крестьянки из какого-то села Таловки или Зырянки в Сибири. Она нашла меня замерз

шего в снегу. Обогрела, дала хлеба, теплого молока...

Этот «человеческий коридор» я ощущаю постоянно. Да и тогда, в детдоме, без этого мы. пожалуй, не выжили бы. Ведь, несмотря на свою жизнестойкость, мы постоянно попадали в такие ситуации, когда без помощи взрослых было бы просто «не выкрутиться». Братьям Кузьменышам из «Тучки», например, помогает и тетка Зина, и шофер Вера, и Регина Петровна, наконец.

Часто возникает вопрос, нет ли тут противоречия? Ведь в повести братья-близнецы постоянно ощущали, что и их родня, и их крыша — только они сами. Да и на кого могли они рассчитывать? Хорошие люди все ковали победу над врагом. Не только беспризорных не видели, своих детей запустили. По двенадцать часов длилась смена, спали тут же в цехах.

Правильно. Все было. В «Рязанке», например, есть небольшая главка. Мы — детдомовцы — занимаем зоны рынков. В борьбе за них шла стая на стаю, детдом на детдом. Это жестокие столкновения. Среди нас был мальчик. Ot него отказались родители. Он был очень не приспособлен к нашей жизни, не умел «зубами за себя цапаться». Это был мальчик из другого мира. Остроумный, одаренный, начитанный. Мы это понимали чутьем, звали его Швейком, что означало на нашем языке высшую степень похвалы.