Техника - молодёжи 2007-06, страница 36Творцы модной в то время темой — бактериальной транскрипцией. Так вот почти все, кто тогда там работал, сейчас имеют свои лаборатории. По американским понятиям это исключительный успех. Что касается меня, то в 1993 г. защитил кандидатскую диссертацию в России, затем работал в Рокфеллеровском университете, а в 1997 г. стал профессором и получил свою лабораторию в университете Ратгерса штата Нью-Джерси, имею более 120 публикаций в престижных международных научных журналах. Ю.М. — Слушая вас, многие подумают, зачем успешному учёному, имеющему почти идеальные условия для работы, возвращаться в Россию? К.С. — Сразу проясню ситуацию. В Америке у меня осталась действующая лаборатория, а в университете я обязан читать шесть лекций в год. В России выиграл грант в конкурсе на новые группы, учрежденном президиумом РАН по программе клеточной и молекулярной биологии. Согласно условиям, в течение пяти лет получаю ежегодно 4,5 млн руб., девять месяцев в году работаю здесь, а также читаю лекции. Почему пошёл на это? Понимаете, когда вам нет ещё и 40, а вы уже пожизненный профессор и в основных чертах представляете, как будет идти жизнь до 70 лет, то становится немного скучно. Моя американская лаборатория работает как отлаженный механизм, у меня в США сформировался определённый научный имидж, есть конкретная ниша — бактериальная транскрипция, где все прекрасно знают, кто есть кто. Но хочется выйти из образа, заняться совершенно новыми темами. И в России такой шанс представился. РЕФОРМА РАН — ВЗГЛЯД СНАРУЖИ И ИЗНУТРИ Ю.М. — Но вы же прекрасно знаете, как сложно сегодня в нашей стране заниматься наукой. Стоило ли создавать себе проблемы? К.С. — Потенциал российской науки из рук вон плохо используется. Объясняя низкую эффективность своих работ, многие учёные ссылаются на недостаток финансирования. Да, его не хватает. Но хочу подчеркнуть: в США самые богатые лаборатории далеко не всегда самые успешные. В науке не всё решают деньги. Вот лишь один пример. У российских учёных есть масса оригинальных работ, но чтобы они были опубликованы в престижных журналах и признаны в научном мире, им, как правило, че го-то не хватает. Как картине последнего мазка, который делает её законченной. В США это умение нарабатывается и в гонке за грантами, и в борьбе за публикации в престижных журналах. А многие российские академики, объясняя нынешнее падение числа публикаций, ссылаются на политику редакций, якобы направленную против наших учёных. Но это совсем не так, что я и хочу показать на собственном примере. За два года работы в России удалось получить принципиально новые результаты, которые могут оказаться очень важными, скажем, для создания перспективного класса антибиотиков — микроцинов. Как известно, бактерии быстро приспосабливаются к лекарствам, поэтому учёные вынуждены разрабатывать всё новые средства борьбы. Но есть и другой путь — использовать так называемые бактериофаги, которые убивают устойчивые к антибиотикам бактерии. В СССР этот метод широко применялся, но затем его потеснили антибиотики. Сейчас есть уникальная возможность соединить уже наработанные приёмы терапии с последними достижениями молекулярной биологии и биохимии. И здесь нам удалось серьёзно продвинуться. Все эти результаты опубликованы в серии статей в престижных журналах. Причём первыми авторами являются российские учёные. И никто никаких препятствий нам не чинил, редакции интересуют только наука, а кто автор — роли не играет. Ю.М. — Такая ваша позиция многим академикам не понравится. Она звучит как вызов. Или я ошибаюсь? К.С. — Да, вызов и, прежде всего — самому себе. Но не только. Когда слышу, что российскую науку надо чуть ли не воскрешать, я не согласен. Она не умерла, а переехала за границу, но русской быть не перестала. Нашу науку надо не воскрешать, а возвращать. Именно в этом и должна быть суть её реформирования. Из работающих за рубежом россиян выделить тех, кто создал себе имя в мировой науке. Думаю, таких наберётся несколько сотен. Оценить их научную эффективность, а также суммы, необходимые для их возвращения в Россию. Эти деньги мизерные по сравнению с нынешним бюджетом РАН, но академия расходует его нерационально, поэтому и её научный КПД невысок. Ю.М. — Сомневаюсь, что нашими реалиями удастся прельстить многих из учёных, добившихся за границей успеха. А как вам здесь работается? К.С. — Не просто. Скажем, в России я до сих пор не профессор и не доктор наук, хотя имею много статей в научных журналах. Но ВАК их не признаёт. Для него авторитетными являются лишь публикации в российских журналах, а у меня не было ни одной. Пришлось срочно написать три работы. Докторскую диссертацию я уже защитил, но пока она не утверждена. За неделю до моей защиты ВАК всё же начал признавать зарубежные статьи. (От редакции. Когда верстался номер, пришло сообщение, что 6 апреля 2007 г. ВАК присвоил Северинову докторскую степень.) Кстати, американцы провели реформу своей науки по инициативе Джона Кеннеди, когда поняли, что отстали в космической гонке. Именно тогда ставка и была сделана на грантовую систему, на ведущую роль лабораторий и их руководителей. В России всё иначе. Здесь у института общая казна, куда стекаются все гранты. Имея их, директор может вести «свою игру». То есть у нас учёный — не хозяин своего гранта. Например, на всё оборудование дороже $2500 он обязан объявить тендер. Это бессмыслица, ведь сумма смехотворная. Тот, кто это придумал, не понимает, как делается наука. Скажем, вам среди ночи может прийти идея, она вас жжёт, вы хотите это срочно сделать, а для этого нужны приборы и препараты. В США всё приходит на следующий день, максимум через неделю. А здесь требуется год. Кстати, все приборы и препараты я привожу сюда из Америки, где они вдвое дешевле, чем в России. Там есть масса фирм, борющихся за покупателя, они предлагают цены ниже каталожных, а здесь они намного выше. Но самое главное даже не это. Как только купленное мной оборудование установили в российском институте, собственником становится именно он, а не моя лаборатория. Вот такие странности. Ю.М. — А в Институте молекулярной генетики, где вы сейчас работаете, сотрудники ходят на экскурсии в лабораторию американского профессора? К.С. — Вначале приходили, просили — покажи империю. Но у меня нет лаборатории, а только группа из трёх человек. И небольшая комната. Конечно, проблем много, но я знал, на что шёл. В то же время, когда веду семинар на биофаке МГУ, получаю удовольствие намного большее, чем обучая американских студентов. Наши перспективней, у них выше потенциал. Многие хотят остаться в России, и я хочу им в этом помочь. Это ещё одна из причин, почему я здесь работаю. ПИ 34 2007 №06 ТМ |