Юный техник 1957-11, страница 88

Новые дороги... Нелегки они. И только сильным духом, готовым пойти даже на костер за идею удавалось довести задуманное дело до конца.

Вспомним XVI век, век войн и революций, эпоху возрождения искусства и науки и неслыханного разгула инквизиции. Именно в это время совершал свои великие открытия скромный английский ученый Гараей.

Гарвею хорошо было известно, как погиб на пути к «святым местам» Андреа Везалий, крупнейший анатом эпохи Возрождения, борец за новые идеи в науке. Он видел, как в Риме на площади Цветов святая инквизиция сожгла Джордано Бруно. Вероятно, знал Гарвей и о судьбе испанского врача и философа Мигеля Сервета. На глазах Гарвея развернулась трагедия великого итальянского мыслителя Галилео Галилея. Но странное дело, печальные судьбы великих предшественников не только не испугали, не остановили молодого ученого-медика, но, напротив, укрепили его веру в правильность избранного им пути. Гарвей стал страстным противником всех, кто тянул науку назад, кто полагался только на авторитет древних ученых.

«Если мы успокоимся на их открытиях и уверуем — по глупости своей, конечно, — что сами ничего открыть не можем, то, поступая так, мы лишь умаляем остроту нашей мысли и гасим светильник, который они нам оставили», — писал Гарвей.

Страстное желание поддержать истинный огонь науки, помочь людям, облегчить их страдания заставляет Гарвея восстать против формулы Гиппократа «опыт опасен, рассуждения не надежны». Церковь запрещает анатомировать людей, но он на свой страх и риск проделывает сотни опытов над живыми и мертвыми животными, вскрывает десятки трупов. Он ожесточенно спорит со сторонниками схоластической науки Аристотеля, Гиппократа, Галена, отражает нападки многих своих коллег, которые называли его шарлатаном и неучем, бросает вызов церкви и религии и всеми своими научными трудами опровергает божественное происхождение жизни и утверждает материалистическое.

А вот портрет человека другой эпохи, другого склада.

Спокойное немного грустное лицо. Снолько достоинства, сколь-но сознающей себя силы в облике Бородина! О чем он думает? Быть может, он вслушивается в звуки своей «Богатырсной симфонии»? А быть может, вспоминает тот день, когда решалась его судьба: кем стать — композитором или ученым?

Жизнь Бородина — композитора, доктора медицины, профессора химии, поборника женского образования — завидная жизнь. Об этом говорит оставленное им наследство — опера «Князь Игорь», симфонии, выдающиеся исследования в области химии, школа учеников. Об этом рассказывают мемуары современников и пожелтевшие, с поблекшими чернилами письма самого Бородина. Много даров отпустила природа этому человеку, и ни одному из них он не дал заглохнуть. А это ли не подвиг!

С детства знал Бородин цену времени. Он никогда не сидел без дела: всю комнату свою заставил банками, ретортами, всякими химическими снадобьями. Любил и рисовать и лепить. Был способен и в дождь и слякоть брести на другой конец города, чтоб послушать хорон.ую музыку. В четырнадцать лет он уже сочинил концерт для флейты с сопровождением для фортепьяно. Но музыка в его кругу не могла считаться профессией. И вот юноша поднимается по ступеням Медико-хирургической академии.

Бородин еще не знал, что с академией будет связана вся его жизнь. Теперь Бородин делит свое время между лабораторией, лекциями, заседаниями академии и собраниями «могучей кучки». Растет опыт Бородина, зреет талант. Одно за другим дарит он людям сокровища своей мысли. И с кажцым днем растет поток неосуществленных дел, замыслов, идей... На отдых почти не остается времени. Но он не щадит себя и не жалеет о выбранном пути. Ведь жизнь хороша, только когда она горит, а не тлеет.

Да, не жаятгь себя ради большого дела, нужного людям. С этой мыслью ясным октябрьским днем 1870 года молодая русская студентка Софья Ковалевская робко дернула фарфоровую ручку звонка у двери профессора Вейерштрасса.

Она понимала, что это дерзость — просить маститого ученого, которого называли не иначе как «великий аналитик с берега

77