Вокруг света 1963-04, страница 48

прочистить свечи». Это дает механику возможность поразмыслить еще немного.

Мотор, доложу я вам, такая штука: когда взбредет ему в голову, тогда и заводится. Лучше не смотреть. Тридцать, тридцать один... Мотор заводится.

Слова «опасность», «героизм», «опьянение воздухом» перестают существовать для курсанта.

Самолет летит; курсант думает, что они еще на земле, и вдруг замечает под собой крышу ангара. Резкий ветер опаляет щеки, он напряженно вглядывается в спину инструктора.

Боже! Что случилось? Падаем! Земля опрокидывается влево, вправо. Пишон впивается в стенки кабины. Где же аэродром? Впереди только лес, он стремительно приближается, полотно железной дороги, повисшее почему-то сбоку, небо... И вдруг поле, ровное, спокойное, здесь, рядом, у самых колес. Курсант слышит, как трава шуршит под брюхом машины, ветер стихает, вот и все. Инструктор оборачивается и смеется. Пишон силится понять, в чем дело.

— Основные правила, — объясняет Берни, — что бы ни случилось, первое: выключайте мотор, второе: снимайте очки, третье: цепляйтесь покрепче за кабину. Отстегивайтесь только в случае пожара. Ясно?

— Ясно.

Вот они, наконец, те слова, что ждал курсант; они сделали опасность ощутимой, близкой, достойной внимания. «Гражданским» сказали бы: «Никаких причин для беспокойства». Пишон, ставший отныне хранителем тайны, переполняется гордостью...

— А в принципе, — заканчивает инструктор, — авиация — это не такая уж опасная штука.

Ждут Мортье. Берни набивает трубку. Механик сидит на бидоне, обхватив голову ладонями, и разглядывает свою левую ногу, отбивающую какой-то ритм.

— Берни, погода-то портится.

Механик поднимает голову: горизонт уже затянут туманом. Еще можно различить силуэты двух-трех деревьев, но туман уже смазывает их очертания. Берни продолжает набивать трубку: «Вижу». Мортье сдает сегодня на диплом, он уже давно должен быть здесь.

— Берни, позвоните туда.

— Звонил. Он вылетел в четыре двадцать.

— И с тех пор ничего нового?

— Ничего.

Полковник уходит.

Берни сжимает кулаки и с ненавистью вглядывается в туман. Туман тихо опадает и должен накрыть сейчас курсанта, словно сачком для бабочек, где-нибудь у самой земли,

«И, как нарочно, Мортье такой несдержанный... да и машину водит, как корова...»

— Тихо!

Нет, не он: грузовик.

«Мортье, голубчик, если ты выберешься, я... я расцелую тебя!»

■— Берни! К телефону.

— Алло!.. Что за идиот ползает у нас по крышам в Доназелле?

— Этот идиот должен с минуты на минуту разбиться. Оставьте его в покое!.. Орите лучше на туман!

— Да, но...

— Какого черта! Возьмите лестницу и снимите его оттуда!

Берни бросает трубку. Мортье, должно быть, совсем потерял голову. Туман расступается перед Берни, смыкаясь вокруг мягким куполом: в десяти шагах нельзя различить друг друга.

— Скажите санитарам, пусть приготовят машину. Если их не будет здесь через пять минут, вкачу всем по пятнадцать суток губы...

— Вот он!

Все вскочили. Он пробивается к ним, невидимый и слепой. К группе подходит полковник: «Черт их побе

ри совсем, этих сопляков!» Берни, стиснув зубы, безостановочно шепчет:

— Выключай мотор, слышишь, выключай немедленно, выключай же... сейчас воткнешься.

Он увидел препятствие, наверное, лишь метров за десять, не больше, никто так ничего и не узнал,

Бегут к упавшему самолету. Вокруг уже плотно стоят солдаты, привлеченные неожиданным происшествием, курсанты, офицеры, вдруг преисполнившиеся служебным рвением. Здесь же дежурный офицер. Он подошел позже всех, рассказывает в деталях, как все произошло. Полковник склоняется над упавшей машиной: ему досталась неблагодарная роль убитого горем отца.

Летчика вытаскивают* из-под обломков, у него зеленое лицо, чудовищно заплывший глаз, выбиты зубы. Его кладут на траву и становятся вокруг.

— Может, все-таки... — говорит полковник.

— Может, все-таки... — говорит один из лейтенантов, и тогда кто-то из курсантов расстегивает у летчика воротник — тот не шевелится. Это успокаивает начальство.

— Скорая помощь? Скорая помощь?.. — переспрашивает полковник. Ему отвечают: «Сейчас будет», — хотя никто в этом не уверен. Потом кто-то громко говорит:

«Да, кстати...» — и быстро уходит, сам не зная куда.

Все происходящее раздражает Берни.

— Давайте, ребята, расходитесь...

И по двое, по трое они уходят, в туман через огороды и фруктовые сады, куда минуту назад самым будничным образом упал прозаический самолет.

И Пишон понимает тогда кое-что: можно умереть, и это не вызовет большого шума. Он почти горд от такой близости к смерти. Он вновь переживает свой первый полет с Берни, разочарование при виде плоского мирного пейзажа внизу; он не почувствовал там присутствия смерти. А она была там, обыденная, ничуть не торжественная, притаившаяся за улыбкой Берни, за вялыми движениями механика, позади солнца и неба, которые он видел совсем близко. Он ловит руку Берни:

— Вы знаете... я полечу завтра. Я не боюсь.

Но Берни не склонен восхищаться.

— Разумеется. Завтра будем отрабатывать повороты.

И Пишон понимает тогда еще кое-что: «Они не казались очень взволнованными, не было громких фраз, но...»

— Несчастный случай на работе. Все, — отвечает Берни.

42