Вокруг света 1965-12, страница 7

Кабина снова крякает. Гнется жесть. Сыплется откуда-то из щели снег.

— Не тяни, Петюк.

— Шорка поругался с Пономарем. Он уже многое знал, Жорка... Пономарь — Костюкову. Тот перепугался. Посылает нас вместе с Пономарем вдогонку, в Аксай. Мол, поговорите с ним. А дорога там очень скользкая была. Апрель, вода днем бежит на дорогу, к вечеру мерзнет. Гололед. Смотрю, Жорка здорово забуксовал. И его сносит на откос, вот-вот загремит. Он высунулся на подножку. Видит: я с мешком цемента выскочил. Он успокоился, кричит: сыпь! И в кабину нырнул, газу поддал.

Машина сползает, юлит. Я мешок разорвал и к колесам. Тут Пономарь подбежал: стой!

Колеса уже рядом с обрывом. Жорка ничего не подозревает, надеется на меня. Цемент, он мертво сдержит.

Бросился я с мешком, а Пономарь по руке. Мешок откатился. Кричу: прыгай! А машина уже под обрыв. Не успел выпрыгнуть, не ожидал.

— Подлюга! — Я хватаю Петюка за курточку и начинаю трясти. — Ох, подлюга!

Голова у него перекатывается с плеча на плечо, как неживая. Что с него возьмешь?

— Двинул я его, — продолжает Петюк, всхлипнув. — Избил. Он не сопротивлялся. Умылся снегом, говорит: «Езжа-ем скорей. Ты, Петюк, хоть серчай, хоть нет, а со мной одной веревочкой связан. Ты меня можешь продать, но и я тебя потащу».

Петюк закрывает лицо ладонями, сидит так с минуту. Золотые часы на его руке стучат оглушительно громко.

— Чего было делать? Следователи приезжали, смотрели все машины, изучали: может, столкнул кто? Конечно, следов не нашли. Пономарь потом уже съездил к Полунчику, лист из диспетчерского журнала вырвал. Мало ли что!

Кабина подается в сторону, издав звук, похожий на кашель. Плафончик над головой мигает.

Не гасни, лампочка, не гасни.

Сверху сочится белая струйка, падает мне на колено и тает. Еще тает... Долго ли выдержит кабина?

— А тут ты приехал. Поно

марь говорит: за нами этот парень прибыл. И я понял — не забудется то, что было. Ничего даром не проходит, за все платится. Решил: уеду, а тебе все напишу.

— Подлецы, подлецы...

Окна. кабины забиты черным, длотно сбитым снегом. Снежный склеп. Братская могила. Он, Петюк, — «брат»?

Его, Петюка, похоронят с честью и музыкой. Костюков скажет речь. Пономарь будет стоять со скорбной рожей. И правда будет похоронена под снегом.

Никто не узнает,/каким парнем был Жорка, как он вступил в борьбу с этой сволочью и как подло его обманули. Хапуги останутся на поверхности. Может быть, еще долго они будут рядиться под порядочных людей и сеять вокруг отравленные семена. Предатели...

— Трус ты, Петюк, подлый трус...

Надо собрать документы, бумаги, положить в безопасное место. Я шарю в карманах. Комсомольский билет, путевой лист, записка Тани, присланная к Новому году... Неожиданная острая мысль обжигает меня. Ну, как это я сразу не догадался! Распустил нюни, размяк, обомлел...

Я подаю Петюку чистой стороной Танину записку. Достаю из-за щитка карандаш:

— Пиши!

— Завещание, что ль? Родственники и так разберутся.

— Пиши! Все, что рассказал сейчас. Фамилии все укажи, факты. И поставь: от Петюка, заявление.

Он поворачивает ко мне лицо, кажущееся плоским в этом странном свете. На шее у него бьется, бешено пульсирует жилка.

— Зачем? Пусть хоть люди хорошо думать будут...

Лампочка снова мигает.

— Ты все еще о славе заботишься? Пиши, ну!

Он берет бумагу, лист дрожит в его руке.

— Дай чего подложить.

Подложить нечего. Я поворачиваюсь к нему спиной, он пишет, прижав бумагу к ватнику.

— Главное — фамилии, факты. И поразборчивее.

Он пишет, и я слышу его тяжелое дыхание. Голова уже начинает наливаться тяже

стью, мутнеет... Лишь бы только он успел записать!

Не знаю, сколько проходит времени, — он все пишет, потом отдает мне бумагу, я кладу ее в комсомольский билет, заворачиваю билет в шарф, прячу под рубашку, потом теряю сознание. Снова просыпаюсь, Петюк дышит мне прямо в рот, растирает виски.

Потом гаснет лампочка и с оглушительным треском гнется жестяная крыша. Потам где-то над головой раздается стук, громче, громче... и все исчезает.

Просыпаюсь я оттого, что кто-то тормошит меня, бьет по щекам, и яркий, жгучий запах нашатыря раздирает ноздри. Вижу каких-то копошащихся, бегающих людей, машины, тракторы, снегоочиститель, над которым стоит фонтан снежной пыли...

Лицо Лауринайтиса совсем близко. Такое длинное, озабоченное. Незнакомая женщина в белом халате держит в руке флакон.

Высоко в небе ползут вечерние облака.

С трудом поворачиваю голову, рядом на подстилке из ватников сидит Петюк. Он ошеломленно таращит глаза.

Жив.

— Ну вот, успели все-таки, — говорит Лауринайтис.— Успели, успели... Две деревни съехалось.

Длинный ряд машин выстроился на тракте. А впереди дорога загромождена снежной горой. Да, лавина затронула час только краешком.

— А турбина цела?

— Целехонька.

Белый склон косо уходит к облакам. Темный зуб скалы торчит из снега. Я с трудом вспоминаю.

— Адам, слышишь, там, наверху, Пономарь. Он может уйти.

— Я видел, — говорит Лауринайтис. — Видел и слышал, как взорвалось. Ребята уже закрыли дорогу. Ему никуда не уйти.

Глаза закрываются сами собой, и вечерние облака исчезают.

— Отойдите от него, — слышу я голос женщины в халате. — Пусть дышит ветром.

ЕРДЦАХ