Вокруг света 1966-11, страница 50

г

хоть в футбол играй, гвоздя не сыщешь. Да и зимовья сами чуть все не пожгли. Сидит дурак в избушке и избушкой печку топит. Дров нарубить, собака, ленится. Поди-ка объясни потом охотнику, что это Петька сделал, а не Ванька с Митькой. Строители — и все тут.

...Зимой холодновато. До шестидесяти ниже нуля. Туман, не видно ничего. На улице не работали, закон — до сорока пяти. Вместо работ — политзанятия, техминимум. Сидят, сидят ребята, да и плюнут: что сидеть-то? Чего тут высидишь? Айда работать! Им говоришь: нельзя, закон, а они за топоры — и на улицу. И вкалывают — только пар валит!

А шоферы те все время работали. Мороз не мороз, а воду возить надо. Хлеб, дрова, горючее для дизелей. Детей в утепленном автобусе в школу возили. Гаража не было, машины на улице— не спасешь, как ни кутай. Вот он ее заводит, бедолага, утром и все на свете материт последними словами. И воду горячую заливает и факелом греет, чуть не костер под ней жжет, а она все не дышит. Швырнет парень ручку: ох, чтоб тебя! Отведет душу и снова греет. Глядишь, задышала...

Старый автобус — тот самый, в котором Толя возит служащих на обед, — кряхтя, наматывает километры на разбитые колеса. Толя привычно, почти механически крутит баранку и время от времени поглядывает в зеркальце на начальство, клюющее носом у него за спиной, — начальство едет на конец отсыпки, а времени уже девять часов.

— Вот не сидится человеку дома! — неожиданно для себя шофер говорит это вслух.

— Что? — Власов поднимает голову.

— Да нет... Это я так, — смущается Толя, и Власов снова начинает дремать,

«А дорога серою лентою вьется...» — насвистывает Толя и крутит баранку — привычно, почти механически.

В вечерних сумерках она и в самом деле серая — бесконечная лента, уходящая за горизонт. А днем совсем иная. Цветная. Разноцветная. Лоскутная река в зеленых берегах.

Известняк, ослепительно белый под солнцем. Фиолетово-красная глина. Ярко-желтый — ну, прямо

цыплячий — песок. Сыпучий сланец цвета хаки. Бетон зеленова-то-серый. И вороной асфальт — вороной, пока свежий. Асфальт — это там, далеко, возле Братска. Где-то между пятнадцатым и двадцатым.

«Ветер за кабиной уносится с пылью...» — слышится Власову сквозь дрему и рокот мотора. Вот верно, уж чего-чего, а пыли хватает. Стоит съехать с асфальта, как она окутывает плотным облаком, врывается в щели, забивает глаза и скрипит на зубах. А если впереди идет еще машина, то уж лучше свернуть на обочину и переждать. Одно спасенье — выйти из машины и забрести в «плантацию» жар-ков. Нарвать охапку, окунуть лицо в прохладное оранжевое пламя и надышаться упоительно-нежнейшим ароматом... А впрочем, что пыль? Пыль — это полбеды. Там начинаются тревоги посерьезнее — у той черты, где обрывается асфальт. Вот хотя бы то «гиблое место» ■— со сто десятого по сто тридцатый километр. Слабые грунты, под насыпью — болото. Чаще, чем где-либо, появляется здесь Симон Портнов, заместитель начальника Управления по строительству грассы, и смотрит, как многотонные МАЗы пропахивают в полотне податливую колею и беспомощно садятся мостами на грунт — их потом выдирают бульдозером. Легкий «уазик» проскакивает, но ведь не для «уазиков» же строится трасса. И снова Симон мчится в упразле-ние... Никто и никогда не сможет подсчитать, чего она, трасса, потребовала больше: материалов, денег и рабочих рук или бессонных ночей и потрепанных нервов. Она прошла не только сквозь тайгу, по сопкам да болотам. Она пролегла через судьбы людей. Через судьбу Симона Портнова. Через его, Виктора Власова, судьбу. И тех парней из Эдучанки, что восстанавливали мост, снесенный в половодье, соединяя путь, оборванный взбесившейся рекой. И экскаваторщиков из Бадармы, в дикую распутицу ставивших рекорды на своих ЭКГ. Через судьбы многих сотен строителей. Через судьбу всего поселка Усть-Илим.

Ведь все зависит от того, как посмотреть. Трасса может быть и «линией, намечающей направление...», и «живописной дорогой, пролегающей вдоль живописной реки». Может быть просто «отрезком пути, на котором один

пешеход догоняет другого». Для устьилимцев трасса стала жизнью — стройматериалами, бензином, хлебом, планом и зарплатой.

— Где едем, Толя? — глаза у Власова не открываются, спать хочется, как в сказке.

— Мерюнда.

Ну, значит, скоро. Вот эта речка Мерюнда последнее время в Усть-Илиме склоняется на все лады: у Мерюнды, на Мерюнде, за Мерюндой. Речушка маленькая, почти совсем пересыхающая летом, но довольно свирепая в половодье. Она не смогла — вследствие крайней своей незначительности — дать имя новому поселку. Но в историю строительства все-таки ухитрилась войти — в ее районе намечалась смычка двух участков трассы. Здесь грохотали сталью и породой последние «концы отсыпки» — Бадарминский и Усть-Илим-ский. Не где-нибудь, а именно за Мерюндой в последние недели бился стремительный пульс Усть-Илима. Редкий строитель в эти дни не считал: три километра... километр... пятнадцать метров... И наконец, он наступил — конец «конца отсыпки».

...Последний самосвал задрал огромный кузов. Бульдозер накатился, разровнял искрящийся щебень. И наступила тишина... Впервые за три года.

Тогда шоферы вылезли из МАЗов и небольшой толпой сошлись на месте смычки. И несколько минут молчали, слегка ошеломленные, еще не верящие в то, что сами сделали. Потом один из них снял кепку.

— Ребята, магазин еще работает.

И жертвенный сосуд, пропитанный бензином и соленым потом, пошел по кругу...

— Приехали, — автобус скре-жетнул, весь передернулся и встал. И первое, на что начальник обратил внимание, — бутылки в грязных, мускулистых, жилистых руках. И не простые, а с серебряными горлышками.

— В рабочее-то время... — просто так сказал, чтоб что-нибудь сказать.

Шоферы оглянулись — принесло... — и посмотрели укоризненно, и удивленно, и насмешливо.

— Шучу, шучу, ребята, — поторопился он. — Я по такому случаю и сам.,, с огромным удовольствием.

на стр. 74

48