Вокруг света 1969-02, страница 5

ЧАСОВЫЕ ЖИЗНИ

карте же в том самом месте, где должен быть остров, кто-то еще давно поставил красными чернилами точку. «Здесь — мы», — было написано рядом. Уже много лет эту карту каждый, кто увольнялся с острова в запас, пытался утащить, но еще никому это не удалось, потому что каждый, кто оставался, думал утащить ее сам и берег от покушений.

Сейчас на мостике сидели двое. Они были «годками», отслужили только полслужбы, и о том, чтобы взять карту домой, им не стоило еще думать. Шурик, музыкант из Керчи, с тонким, словно красиво нарумяненным лицом, чуть ниже которого, кажется, сам бог велел располагаться черной бабочке галстука, сидел у рации. Можно было считать, что его на мостике не было: он жил сейчас в эфире. Эфир щелкал и похрустывал на весь мостик, будто где-то в лесу по сухим веткам шел медведь. Иногда он шел осторожно, а иногда валялся по су-шнику с наслаждением, как после купанья, тогда эфир трещал еще громче, и медведь вот-вот должен был войти в дверь.

Кто-то прорвался сквозь треск к Шурику.

— Кто слышит меня, прошу ответить, как слышишь меня, как слышишь меня?

Шурик попытался его выявить.

— Слышу тебя на два-три балла...

Плохо было слышно. Да и странным казалось, что вообще что-то слышно сейчас, кроме свиста снежного заряда за стенами мостика. Вторую неделю остров засыпало снегом. Но на скалах снега стало еще меньше, чем было, — ветер дул до тридцати метров, и до бурана оставалось набрать ему еще какой-нибудь десяток, чуть больше. Иногда небо над островом прояснялось, голубело, по крайней мере его вообще было видно; но так же неожиданно налетал новый заряд снега — и все исчезало. Сегодня на обед в команду Шурик шел десять метров под ясным небом, а потом едва успел надеть перчатки и схватиться за леер: остальные пятьдесят он полз вдоль леера, перехватывая руки, а ноги отрывало ветром и било оземь. Он полз почти сорок минут, и все это время был похож на черную матросскую шинель, которую повесили на веревку проветрить и в заряд побоялись выйти и снять...

Тот голос опять просил любого встречного в эфире:

— Кто слышит меня, ответь. Как слышишь?

— Слышу тебя на три балла, на три балла слышу. Ты кто?

Тот не ответил, а продолжал жаловаться и просить: «Кто слышит меня...» Игорь, годок Шурика, сидевший тут же, на мостике, ответил за него: «Да не хочет он говорить. В шхере, наверно, сидит, на

том берегу. Там же тоже посты». Но Шурику это не понравилось, и он потребовал:

— Я одиннадцатый. Слышу тебя на три балла. Как ты меня слышишь? Кто ты?

Медведь опять шел по лесу, не разбирая веток, с хрустом давил их. Потом почему-то остановился, . притих.

— Тебя слышу на два-три балла, одиннадцатый, на два-три...

Ушел, — с сожалением сказал Шурик. — Запиши его вызов. И вообще полистай книгу. Я там вчера проходящих записывал каракулями. Видимость была то ноль, то прояснится, то опять ноль...

Сегодня тоже был «ноль». На мостике на три стороны были прорублены окошки для визуального наблюдения, и в каждом был океан. Все проходящие корабли надо было вносить в книгу, а при надобности вызывать и сообщать им то, что они могли узнать только у этого поста, и ни у кого больше. Сейчас во всех трех окошках не было океана, был заряд, он лепил снег к стеклам, рывком отрывал его и снова лепил.

— А ведь у меня завтра день рождения. — Шурик откинулся на стуле, держа в руке наушник, смотрел на календарь. Тот висел прямо напротив, на голубой потрескавшейся стенке.

Про день рождения, конечно, все знали, как и вообще про все друг о друге. И Шурику тут же стало жалко, что он сказал об этом, как попросил чего-то. Еще в школе у него было правило: в день перед своим рождением никому из ребят ничего не говорить, хотя сказать хотелось очень. Но он всегда держапся и ждал на другой день, кто поздравит первым и вообще кто помнит...

— Ну что ж, снимем сапоги, спляшем, — ответил Игорь.

И Шурик даже обрадовался, что тот так спокойно отшутился. Шутка эта была на острове старинной, пережила многих, и ее сразу сообщали при случае новеньким.

У кого-то в учебном отряде был очень запомнившийся старшина. Новичок обычно спрашивал: «А зачем сапоги-то снимать?» Только этого и добивались. «А это чтобы Митрич не услышал топота», — отвечали ему. Митрич и был тот старшина, который не любил «топот».

— Сейчас мать пошла бы в магазин, — мечтательно сказал в стенку Шурик. — Знаешь, она лет семь прятала перед моим днем рождения подарки. И все в одно и то же место: в шкафу, на верхней полочке. И до сих пор не знает, что я догадался об этом лет в тринадцать. Всегда заранее знал, что мне подарят. А на другой день притворялся, будто первый раз вижу...

Он еще хотел сказать, что вот бы сейчас загля