Вокруг света 1969-05, страница 59

Изборск строился из местного камня — это было удобно и выгодно: росли стены и одновременно углублялся крепостной ров. И теперь обнажившаяся в разрывах дерна скала белела, как бесконечное основание его стен. И казалось, уничтожь эти стены, — они будут вырастать снова и снова, ибо корни их уходят в землю, которая вечна.

Выбор места для крепости в те времена был поистине всенародным и священным делом. В летописях приводятся описания торжеств на «стенном месте», «где граду быти» — ибо крепости ставились главным образом для защиты жителей близлежащих сел и посадов. Даже термин был «осадный двор» — участок в крепости, специально предназначенный для тех, кто будет искать спасения за ее стенами. И строители, чтобы увеличить пространство внутри крепости, чтобы как можно больше людей могла принять она под свою защиту, слегка изогнули стены Изборска. И поэтому они кажутся сейчас крыльями птицы, что с первыми лучами заходящего солнца взлетает над- своей землей.

И здесь, у этих стен, вдруг стала нам по-че-ловечески понятна странная ошибка, вкравшаяся в бесстрастное и пунктуальное повествование одного древнего хрониста, посетившего эти места.

«Земля Псковская имеет тридцать каменных замков по направлению к Ливонии», — писал в начале XVI века в своем историко-географиче-ском описании Восточной Европы польский путешественник Матвей Меховский. Псковские рубежи в то время охраняло не тридцать крепостей, их было почти в три раза меньше, и не все они были каменными... Но каждая из них была много выше того понятия «замок», к которому примеривал их странствующий Матвей. Для Ме-ховского «замок» — это замок западноевропейского феодала, настороженно и недобро оглядывающий мир стрельчатыми бойницами и отчужденный от его забот. А здесь перед Меховским вставали крепкие дома, рожденные этими заботами. Они стояли широко и вольно — и крылья их стен готовы были принять под свою защиту людей своей земли. И ставили эти стены всем миром и защищали всем миром, и так, как не видел и не мог видеть Матвей Меховский нигде: «Братья мужи псковичи! Не посрамим отец своих и дедов. Кто стар — то отец, кто млад — то брат, се же братья надлежит нам живот и смерть потягнем... за свое отечество...» И может быть, смутно угадывая ту силу, что поставила эти дома — могучее и безыскусное желание мирных людей жить спокойно в своих пределах, «не преступая чужия части», как сказано в одной летописной заповеди, — Меховский возвеличил число псковских крепостей, чтобы хотя бы так сравнить их с тем, что понятно для него и для тех, для кого он писал свой трактат... Для тех, чьи лишенные плоти и крови железные оболочки, светящиеся недобрым светом, мы видим в залах исторических музеев. Для тех, кто возводил свои замки на чужих землях.

...В сорока километрах к западу от Изборска гигантскими красными зубьями торчат над обрывом развалины Ливонского замка Нейгаузена — Нового городка, как называли его 'псковские летописи. Его поставили через два года после того, как вырос каменный Изборск, для того, чтобы жители Журавлиной горы не знали покоя. «А Немци тоя зимы приехавшие со всею силою,

поставиша Новый городок на реке Пивже, на Псковской земли», чтобы было где ливонцам скапливать силы для неожиданных разбойных рейдов к Изборску и дальше к Пскову... С тех пор прошло более полутысячелетия. Складки и провалы кроваво-кирпичных стен занесены землей, поросли мелким кустарником. Но и сейчас легко представить этот замок таким, каким он стоял когда-то, — словно приподнятый над обрывом, изготовленный к броску, как копье, в тот дом, что поставили псковичи и изборяне на горе на Жеравьи...

И может быть, Меховский, пораженный необычной для него мудрой и простой красотой Изборска, снова и снова приходил к нему и, сравнивая, понял, наконец, то, что разделило невидимой границей ливонские замки и псковские крепости, — то, что всегда разделяет копье, выкованное для разбоя, и щит, созданный для обороны, и сказал поэтому, заканчивая описание псковских крепостей, что таких он не видел нигде.

В последний вечер мы были гостями Павла Дмитриевича Мельникова — художника-самоучки, инвалида, живущего ныне сапожным ремеслом. Мы сидели в тесной и чистой горнице, завешанной, заставленной картинами, набросками, рисунками. На них был только Изборск... То светящийся в лучах вечернего солнца — и казалось, что за стенами и башнями его нет ничего до края земли, кроме закатного света; то сиреневый в спокойных зимних сумерках; то серый, проглядывающий сквозь голые, весенние прутья деревьев. То одинокий, как бывает одиноким крестьянский дом в полдень страдной поры, то оживший своими хозяевами, присевшими отдохнуть в тени его стен после трудного дня.

...Когда-то учитель приходской школы заметил у одного из своих учеников Паши Мельникова любовь и способности к рисованию. Он подарил ему альбом и карандаши и сказал — нарисуй Изборск. С тех пор прошли десятилетия. С тех пор Мельников рисует Изборск. Только Изборск.

И жена художника, прислонившись к косяку, сложив под фартуком руки, с гордостью смотрела на своего мужика, одержимого Изборском, занятого необходимым делом — не для славы и достатка, а для души своей.

А когда солнце уже начало склоняться за Же-равью гору, Мельников повел нас на край богатырского поля к маленькой заброшенной придорожной часовенке, обветшавшей, заколоченной крест-накрест, поросшей до рубленых ставней диким горохом, лопухами и кра!пивой...

— Я хочу когда-нибудь нарисовать Изборск отсюда, — сказал Мельников.

...На краю земли, еле видимым пятном светился Изборск — он словно летел к закатной черте, как одинокий розовый журавль, отставший от своей стаи, растаявшей во времени, как в вечернем небе...

Восточная и северная стены Изборска не имели башен — здесь, над крутыми откосами и каменным неприступным обрывом, они были не нужны. А западный склон Жеравьей горы был слишком малым и пологим, и потому-то и встали именно здесь все башни камен- Ь-ного Изборска 1330 года.

57