Вокруг света 1970-04, страница 43

миг смазалась там граница земли и неба. Что это? Прихоть зрения или кто надышал на стекло? Да нет, еще и еще снялось что-то полупрозрачное с места, завилось в жгут, рассыпалось в прах. Вот уж у самой дороги рванулось вперегонки с автобусом сыпучее колесо.

Минута — вскипела метель. Косо, под еле заметным углом к насту, ударил снег, и все пропало: провода, щиты, малые деревца посадки, небо, поле —

все. Будто автобус на полном ходу влетел в глухое облако, в середине которого неистовствуют, сшибают, валят друг друга и снова вскакивают и грызутся озверелые воздушные токи. Каждая зернинка со своим негодующим нетерпением зазвенела о стекла косою крупой.

— Ишь, кака деруга, — громко сказала пожилая женщина и покачала головой. — Ишь, дерет...

И все в автобусе оживились, заерзали на сиденьях, стали обмениваться впечатлениями. Сколько сделалось неожиданной радости! В середине стихии, отгороженные от нее лишь тонким прозрачным стеклом, мы сидим тут все, и нам тепло, уютно, и, должно быть, у каждого в уме веселый вызов: *ну пусть еще прибавит, пусть еще наддаст!

Так и в город мы въезжаем почти вслепую, на мохнатый свет ранних огней. На стоянке живо высыпали, со смехом, визгом, оханьем, кто куда в колючую мглу, каждый к своему жилищу, теплому очагу.

Весь вечер и всю ночь надрывался за стеклами ветер. Метели обложили город осадой, ломились с полей на улицы, раскачивали тяжелые фонари у архиерейских палат, облизывали в торговом ряду витрины с сувенирами. И какая-то диковатая свежесть была сейчас в облике города, будто непогода снова поворотила его в то прошлое, ради встречи с которым сюда ездят на автобусах и летят в межконтинентальных лайнерах все языки земли.

Всю ночь порывы ветра доносили с соборной колокольни металлический отсчет минут, и пять могучих куполов угадывались вверху со своими космическими звездными сферами, а внизу, на снегу, бросая отбли-ки на апсиды, под котлом со смолой гудело до утра оставленное рабочими пламя.

Перед рассветом метель откатилась в поля. К почти девяти своим векам Суздаль прибавил еще одни сутки.

Стояла Киевская Русь. Стояла Русь Полуденная — щедрая и тучная поднепровская земля. А выше, за болотами, за

ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДЕЛО

зернистыми валунами водораздела, открывалась в тенях облаков Полуночная Русь — область новгородцев.

Была еще Русь Червленая — к ней идти на запад, туда. где* эхо гуляет в Карпатах и где видны сторожевые вежи — башни из белого камня. По-над этим краем жили кривичи, а города у них Полотеск, Друтеск...

Скромней других и не вдруг заявила о себе еще одна сторона Руси — могучие пахотные пространства Залесских ополий, что в междуречье Волги и Оки,- — покатые бугры, изумрудные луга, нежные перелески под тихим, медлительным небом. Из многих здешних полей собирается одно большое, и имя ему будет Ополье. Мерными валами уходит оно во все стороны, ничем не стесненное. Так, все расширяющимися кругами летит от своего источника звук — о-о-о! — а в нем радость и вопрос, избыток щедрой силы. И невольно в самом этом имени, в самом звуке — Ополье — современному слуху чудится первоначальное изумление новосела: о поле!

Тут Ростовский, Суздальский, Владимирский приделы киевского материка, та Русь, которую сегодня мы зовем срединной, — светлЬрусая, светлоокая, окающая.

От Москвы до нее рукой подать. Там, где начнут окать, там, считай, и она начинается. Утром, в Александрове, когда набьется в московский поезд веселый народ грибников, ягодников, охотников и рыболовов, различишь это особое от столичного говоренье — свежащую речь с глубоким, старательно-округлым «о», которое, еще чуть-чуть, и сойдет за «у». Или где-нибудь на полдороге от Москвы до Владимира, на маленькой автостанции, услышишь, как женщина зовет с крыльца:

— Ольк, а ну домой, уроки готовить...

И это сокровенное «о» — тебе знак, что за каких-нибудь два часа ты промахнул пространство, которое когда-то преодолева

Георгиевский собор в Юръеве-Полъском.

41